Результаты размышления остались мне неизвестны.
    Не постигал и того, почему получает пятерки. Удивлялся: даже заведомо 
враждебные, придирающиеся учителя (было таких только двое или трое, его не 
любивших, но среди них, к несчастью, классная руководительница) ставят эти 
самые пятерки с непроницаемой миной, скрипя сердцем (мое выражение, над которым 
Кляч ко долго смеялся),— что же их вынуждает?
    А всем было все ясно, все видно, как на бегах. Да просто же нельзя было не 
ставить этих пятерок — это было бы необыкновенно. Учительница истории вместо 
рассказа нового материала иногда вызывала Клячко. Про Пелопоннесскую войну, 
помнится, рассказывал так, что нам не хотелось уходить на перемену. "Давай 
дальше, Кляча! Давай еще!" (У Ермилы особенно горели глаза.)
    —  А как обстояли дела с сочинениями на заданную тему?
    —  Однажды вместо "Лишние люди в русской литературе"  (сравнение Онегина и 
Печорина  по заданному образцу) написал некий опус, озаглавленный "Лишние 
женщины  в  мировой классике". Произведение  горячо обсуждалось на педсовете. 
(У нас в школе было только трое  мужчин:   пожилой   математик,   физкультурник 
  и завхоз.) Потом стал, что называется, одной левой писать  нечто  приемлемое. 
  Кстати  сказать,   он  действительно хорошо умел писать левой рукой, хотя 
левшой не был. А один трояк по географии получил за то, что весь ответ с ходу 
зарифмовал. "Что это еще за новости спорта?" — поморщилась учительница, только 
к концу ответа осознавшая выверт. Он усиленно замигал. "Ты, это, зачем  стихами,
  а?" —  с тревогой  спросил я  на
    151
    перемене. "Нечаянно. Первая рифма выскочила сама, а остальные за ней 
побежали".
    За свои пятерки чувствовал себя виноватым: не потел, не завоевывал — 
дармовщина. Но все же копил, для себя, ну, родителям иногда... Еще мне — 
показать, так, между прочим, а я-то уж всегда взирал на эти магические 
закорючки с откровеннейшей белой завистью, сопереживал ему, как болельщик 
любимой команде. Вот, вот... Ерунда, в жизни ничего не дает, но приятная, 
новенькая. Особенно красными чернилами — так ровно, плотно, легко сидит... 
Лучше всех по истории: греческие гоплиты, устремленные к Трое, с пиками, с 
дротиками, с сияющими щитами — и они побеждают, они ликуют! По математике самые 
интересные — перевернутые двойки, почерк любимого Ник. Алексаныча... И по 
английскому тоже ничего, эдакие скакуньи со стремительными хвостами...
    Пять с плюсом — бывало и такое — уже излишество, уже кремовый торт, 
намазанный сверху еще и вареньем. Но аппетит, как сказано, приходит во время 
еды. Хорошо помню, как из-за одной из троек (всего-то их было, кажется, четыре 
штуки за все время) Кляча долго с содроганием рыдал... А потом заболел и 
пропустил месяц занятий.
    —  Однако ж он был хрупок, ваш Академик.
    —   Да, но странно — казуистические двойки за почерк, к примеру, или за то 
сочинение не огорчали его нимало, даже наоборот. Пусть, пусть будет пара, 
хромая   карга,   кривым   глазом   глядящая   из-под   горба! Сразу чувствуешь 
себя суровым солдатом, пехотинцем школьных полей — такие раны сближают с 
массами. Ну а уж единица, великолепный кол — этого Академик не удостаивался, 
это удел избранных с другого конца. Кол   с   вожжами   (единица   с  двумя   
минусами)   был выставлен в нашем классе только однажды, Ермиле, за выдающийся 
диктант: 50 ошибок — это был праздник, триумфатора унесли на руках, с песней, с 
визгом — туда, дальше, в ЗАЕДИНИЧЬЕ...
    НЕИСПОЛЬЗОВАННАЯ   ПОБЕДА
    "Да, Кастаньет, человек   в   высшей   степени непонятен", — сказал он мне 
как-то после очередной
    152
    драки, и это "в высшей степени" прозвучало так, что у меня на мгновение 
потемнело в глазах...
    Как вы хорошо знаете, одно дело быть знаменитым, другое — уважаемым и 
третье — любимым. Я, например, и понятия не имел, что примерно с седьмого 
класса ходил в звездах, узнал об этом только через пятнадцать лет, на встрече 
бывших одноклассников,— немногие враги были для меня убедительнее многих друзей.
 Мой другой близкий друг, Яська, был одновременно любим за доброту, презираем 
за толщину (потом он стал стройным, как кипарис, но остался Толстым — кличка 
прилипла), уважаем за силу и смелость, кое-кем за это же ненавидим... 
"Репутация — это сказка, в которую верят взрослые",— как сказал однажды Клячко. 
Другое дело, что для каждого эта сказка значит чересчур много.
    Я узнал потом, что, кроме меня и Яськи, который умудрялся любить почти всех,
 в Академика были влюблены еще трое одноклассников, и среди них некто совсем 
неожиданный, часто выступавший в роли тра-вителя... Был и. о. Сальери — некто 
Одинцов, патентованный трудовой отличник, все долгие десять лет "шедший на 
медаль", в конце концов получивший ее и поступивший куда следует. Этот 
дисциплинированный солидный очкарик, помимо прочих мелких пакостей, дважды 
тайком на большой перемене заливал Клячины тетради чернилами, на третий раз был 
мною уличен и на месте преступления отлуплен. Были и угнетатели, вроде 
Афанасия-восемь-на-семь, гонители злобные и откровенные. То же условное целое, 
что можно было назвать классным коллективом, эта таинственная толпа, то тихая, 
то галдящая, то внезапно единая, то распадающаяся,— была к Кляче, как и к 
каждому своему члену, в основном равнодушна.
    Безвыборность некоторых параметров существования ранила его жесточе, чем 
остальных.
    Обыкновения, если помните, не слишком уж церемонна, не слишком