свое время есть натуральный гений. У Академика это время оказалось растянутым 
до постоянства. Только и всего.
    —   Об  одном   моем  юном   пациенте родители  вели записи.   У   отца   
была   фраза:   "Неужели   посредственность?" У матери: "Слава богу, не 
вундеркинд".
    —  Чуда жаждут, чуда боятся. Но главным образом — чуда не видят.
    —  Вы хотите сказать, что и мы с вами в свое время были гениями, но нас 
проворонили?
    —  Я имею в виду чудо бытия, а не удивительность дарования, то есть 
какого-то одного, пусть и высочайшего проявления жизни. И я против 
функционального подхода, против той идеи, что если ты ничего не совер-
    148
    шаешь, ничего собою не представляешь, то тебя как бы и нет, и человеком 
считаться не можешь. Во всяком случае, трижды против применения этой идеи к 
ребенку. Одаренность для меня только повод возрадоваться жизни.
    —  Одну минуту, Д. С, важный вопрос. Мы все-таки говорим   сейчас   о   
сверходаренности,   о   феномене,   о крайне   нестандартном ребенке...
    —  Чтобы разглядеть, как под увеличительным стеклом, что стандартных нет.
    НИКАКОЙ   ТАКТИКИ
    ..Хорошо,  докажу   вам,   что   и  обыкновенного   в   нем было чересчур 
много.
    Кем-кем, а психологом Кляча был никудышным. Все время, покуда я его знал, в 
общении оставался на грани неприспособленности. Влиться в массу, создать себе в 
ней удобную роль или маску — то, чему обычный человечек стихийно обучается уже 
где-то в конце первого десятилетия жизни,— для него было, по всей видимости, 
непосильно. Прочел уйму книг, в том числе и по психологии, но с реальными 
отношениями это никак не связывалось.
    —  Ну это немудрено. Книги одно, жизнь другое...
    —  Некоторые всплески, правда, удивляли. Например, с  точностью  почти  
абсолютной   мог  угадать,   кто  из класса когда будет вызван к доске, спрошен 
по домашнему заданию и т. п., особенно по математике, истории и зоологии...
    Легко себе представить, сколь ценной была эта способность в наших глазах и 
как поднимала нашу успеваемость. Как он это вычислял, оставалось тайной.
    Предугадывать, когда эти же самые учителя спросят его самого, он не умел; 
впрочем, ему это и не было нужно.
    Еще помню, как-то, в период очередной моей страдальческой влюбленности, о 
которой я ему не сказал ни слова, Клячко вдруг явился ко мне домой и после 
двух-трех незначащих фраз, опустив голову и отведя в сторону глаза, быстро 
заговорил: "Я знаю, ты не спишь по ночам, мечтаешь, как она будет тонуть в 
Чистых прудах, а ты спасешь, а потом убежишь, и она будет
    149
    тебя разыскивать... Но ты знаешь, что тонуть ей придется на мелком месте, 
потому что ты не умеешь плавать. И ты думаешь: лучше пусть она попадет под 
машину, а я вытолкну ее из-под самых колес и попаду сам, но останусь живой, и 
она будет ходить ко мне в больницу, и я поцелую ее руку. Но ты знаешь, что 
ничего этого никогда не будет..."
    Я глядел на него обалдело, хотел стукнуть, но почувствовал, что из глаз 
текут ручейки. "Зачем... Откуда ты все узнал?" — "...У тебя есть глаза".
    —  И вы говорите, что никакой психолог...
    —  А вот представьте, при эдаких-то вспышках этот чудак умудрялся многое не 
понимать, просто не видеть.
    Не чувствовал границ своего Запятерья. Не догадывался, что находится не в 
своей стае, что его стаи, может быть, и вообще нет в природе... Не видел 
чайными своими глазами, а скорее, не хотел видеть, что была стенка, отделявшая 
его от нас, стенка тончайшая, прозрачная, но непроницаемая. Мы-то ее 
чувствовали безошибочно.
    Он был непоколебимо убежден, что назначение слов состоит только в том, 
чтобы выражать правду и смысл, вот и все. Никакой тактики. С шести лет все 
знавший о размножении, не понимал нашего возрастного интереса к произнесению 
нецензурных слов — сам если и употреблял их, то лишь сугубо теоретически, с 
целомудренной строгостью латинской терминологии. Но кажется, едиственным 
словечком, для него полностью непонятным, было нам всем знакомое, простенькое — 
"показуха".
    В четвертом классе лавры успеваемости выдвинули его в звеньевые, и он 
завелся: у звена имени Экзюпери (его идея, всеми поддержанная, хотя, кто такой 
Экзюпери, знали мало) — у экзюперийцев, стало быть,— была своя экзюперийская 
газета, экзюперийский театр, экзюперийские танцы и даже особый экзюперийский 
язык. С точки зрения классной руководительницы, однако, все это было лишним — 
для нее очевидно было, что в пионерской работе наш звеньевой кое-что 
неправильно понимает, кое-не-туда клонит. После неофициальной докладной Чушкина,
 претендовавшего на его титул, Клячко был с треском разжалован, на некоторое 
время с него сняли галстук Обвинение звучало
    150
    внушительно: "Противопоставляет себя коллективу". Хоть убей, не припомню, 
чтобы он себя кому-либо или чему-либо противопоставлял. Народ организованно 
безмолвствовал. Я был тоже подавлен какой-то непонятной виной... Решился все же 
попросить слова и вместо защитной речи провякал вяло и неубедительно, что он, 
мол, исправится, образумится, дайте срок, он больше не будет. Академик заплакал.
 "Тут чья-то ошибка,— сказал он мне после собрания,— может быть, и моя. Буду 
думать".