подкладывать судно, обмывать пролежни.
    —  И он?..
    —   Справлялся   довольно   ловко,   зажимал   себе   нос бельевой   
прищепкой,   когда  запах  становился  совсем уж невыносимым. Старуха только 
стонала и мычала, но он с ней разговаривал и убежден, что она все понимает. Эту 
бабусю он, кажется, и любил больше всех. Под топчаном у нее устроил себе 
мастерскую, лабораторию и склад всякой всячины.
    —  А свои деды-бабки?
    —  Умерли до войны и в войну. Материнский дед, из костромских  слесарей,  
самоучкой   поднялся довольно-таки высоко: имел три высших образования — 
медицинское,  юридическое и философское,  был некоторое время,   понимаете ли,  
 кантианцем.   От  деда  этого   и остались в доме кое-какие книги. В остальном 
влияния практически не ощущалось.
    Главным жизненным состоянием Академика была предоставленность самому себе. 
Особого внимания он как будто бы и не требовал; до поры до времени это был 
очень удобный ребенок: неплаксивый, в высшей степени понятливый, всегда занятый 
чем-то своим. Обзавелся еще и способностью ограждать себя от внимания, уходить 
не уходя,— защитным полем сосредоточенности...
    Его мозг обладал такой могучей силой самообучения (свойственной и всем 
детям, но в другой степени), что создавалось впечатление, будто он знал все 
заранее, до рождения. Однажды мать, вызванная для внушения классной 
руководительницей — "читает на уроках посторонние книги, разговаривает сам с 
собой",— с горечью призналась, что он родился уже говорящим. Думаю, это было 
преувеличение, но небольшое. Он рассказывал мне сам, и в это уже можно вполне 
поверить, что читать научился в два с половиной года, за несколько минут, по 
первой попавшейся брошюрке о
    136
    противопожарной   безопасности.  Выспросил  у  сестры, что такое значат эти 
букашки,— и все...
    —  Как маленький Капабланка, наблюдавший за первой в жизни шахматной 
партией?..
    —  Вот-вот, моментально. Писать научился тоже сразу сам,   из   чистого   
удовольствия,   переписывая   книжки, особо понравившиеся. Оттого почерк его 
так и остался раздельным,   мелкопечатным,   будто   отстуканным   на машинке. 
Он не понимал, как можно делать грамматические ошибки, если только не ради 
смеха. Так и не поверил мне, что можно всерьез не знать, как пишется "до  
свидания"...
    Во втором классе уверял меня, будто отлично помнит, как его зачинали 
(подробное захватывающее описание) и даже как жил до зачатия, по отдельности в 
маме и папе. "А до этого в бабушке и дедушке?" — спросил я 
наивно-материалистически. "Ну нет,— ответил он со снисходительной усмешкой,— в 
бабушек и дедушек я уже давно не верю, это пройденный этап. В астралы родителей 
меня ввела медитация из Тибета, знаешь, страна такая? Там живут далай-ламы и 
летучие йоги".— "А что такое астралы? Это самое, да?" — "Дурак Это то, что 
остается у привидений, понятно?" — "Сам дурак, так бы я и сказал. А мордитация? 
Колдовство, что ли?" — "Медитация?.. Ну, приблизительно. Сильный астрал может 
повлиять на переход из существования в существование. До этого рождения я был 
гималайской пчелой".— "А я кем?" — "Ты?.. Трудно... Может быть,  одуванчиком".
    —  И о переселении душ успел начитаться?
    —   Книги   работали    в    нем    как   ядерные   реакторы.    Очень    
быстро    сообразив,    что    бесконечными "почему"   от  взрослых  ничего  не 
 добьешься,   пустился    в    тихое    хищное    путешествие      по    
книжным шкафам.    Скорочтению    обучаться    не    приходилось, оно было в 
крови — ширк-ширк! — страница за страницей, как автомат, жуткое зрелище. И пока 
родители успели опомниться, вся скромная домашняя библиотека была всосана в 
серое вещество. Впрочем, не исключено, что у Академика мозги имели какой-то 
другой цвет, может быть, оранжевый или синий (шучу, конечно)...
    На всякого взрослого он смотрел прежде всего как на возможный   источник   
книг   и   приобрел   все   навыки,
    137
    включая лесть, чтобы их выманивать, хотя бы на полчаса.
    Тексты запоминал мгновенно, фотографически. "Пока еще не прочел, только 
запомнил,— сказал он мне как-то об одной толстой старинной книге по хиромантии,
— пришлбсь сразу отдать".
    Кто ищет, тот найдет, и ему везло. Подвернулась, например, высшей пробы 
библиотека некоего Небель-месова Ксаверия Аполлинарьевича, соседа по той же 
квартире. Одинокий очкастый пожилой дяденька этот не спал по ночам, был 
повышенно бдительным, писал на всех кляузы с обвинениями в злостном засорении 
унитаза и прочем подобном. Притом страстный библиоман. Маленький Клячко был, 
кажется, единственным существом, сумевшим расположить к себе эту тяжелую 
личность. Сближение произошло после того, как Академик подарил Небельмесову 
"Житие протопопа Аввакума" с неким автографом, извлеченное в обмен на ржавый 
утюг из утильной лавки.
    —  "Житие" за утюг?..
    —  Да, в те времена утильные лавки были что надо, и Кляча, не кто-нибудь, 
открыл это золотое дно... Сам-то он, как вы уже поняли, в приобретении книг не 
нуждался. Они питали друг к другу обоюдную стыдливую нежность; на какое-то 
время Ксаверий вроде бы даже перестал склочничать. Но когда и этот источник 
питания был исчерпан, юная ненасытность обернулась неблагодарностью:   Академик 
  не  только   перестал   посещать Небельмесова,  но и написал  на него