кое-что приобрел снова. "Я не учел, что теория неуместности должна иметь 
неуместное подтверждение",— сказал он.
    НИЧЕЙНАЯ   БАБУШКА
    В первый класс он явился неполных семи лет, с изрядными познаниями в 
классической литературе (которые я могу теперь оценить лишь по смутным 
воспоминаниям), со знанием наизусть всего Брема и с представлением о теории 
бесконечно малых. Кроме того, был автором около четырех десятков изобретений, 
подробно описанных в специальной тетради (я запомнил из них только некий 
универтаз, мухолет, охотничий велосипед особой конструкции, ботинки-самочинки, 
складные лыжи и надувной книжный шкаф), оригинальных иллюстраций к 
"Приключениям Тома Сойера", научного трактата "Психология кошек", оперы 
"Одуванчик", сказки "О том, как великий йог Вшивананда превратился в лошадь и 
что из этого вышло", многосерийного комикса "Сумасшедшая мышь" и прочая и 
прочая, включая книгу Синих Стихов. Толстая общая тетрадь со стихами, 
написанными синим карандашом,— стихи он писал только так. Один мне запомнился 
(не ручаюсь за полную точность).
    ПРО ЧЕЛОВЕЧКА, КОТОРОГО НЕ УСЛЫШАЛИ
    В морозный зимний вечер, когда легли мы спать, замерзший   Человечек
    133
    пришел в окно стучать.
    — Впустите! Дайте валенки! Стучал, стучал, стучал... Но он был слишком 
маленький. Никто не отвечал.
    Тогда он догадался, как много сил в тепле, и прыгал, и катался, и плакал на 
стекле.
    Он слезы здесь оставил, врисованные в лед, а сам совсем растаял и больше не 
придет.
    —  Любопытно. Довольно взросло...
    —  Здесь было и предсказание... А вот из более позднего, лет через семь — 
вот какой перелет:
    Уснувший шмель, от счастья поседевший, как самурай, ограбивший казну, 
предав свой сан, раскланиваясь с гейшей, притом припомнив вишню и весну, фонтан 
и харакири в теплом доме, в смертельной искупительной истоме с шиповника 
безвольно соскользнул и полетел — хоть полагалось падать — куда-то ввысь, где 
сон и облака соединила в цепи львов и пагод небрежная, но строгая рука хозяина 
цветов и расстояний.
    Он в голубом сегодня. Он закат освободил от тягот и влияний, но медлит, 
будто сам себе не рад...
    Вы могли бы подумать, что с этим мальчиком начали спозаранку заниматься, 
как-то там особенно развивать, или среда была повышенно культурная. Описываю 
обстановку. Перегороженная на три закутка комната в коммунальной квартире на 28 
жильцов. Безмерной, как нам тогда казалось, длины коридор, завершав-
    134
    шийся черной ванной с колонкой; чадная кухня с толпившимися на ней 
громадными дяденьками и тетеньками (постепенно уменьшавшимися в размерах); 
запах многосуточных щей, замоченного белья...
    —   Знакомо, знакомо...
    —  Таких колоссальных черных тараканов, как в ванной и туалете этой 
квартиры, нигде более я не видел. Академик   уверял   меня,   что   они   
обожают   музыку. И действительно, как-то при мне он играл им в уборной на 
флейте, которую сделал из старого деревянного фонендоскопа.  Слушатели  в 
большом  количестве  выползали   из  углов,   благодарственно   шевеля  усами,  
 и послушно заползали  в унитаз, где мы их и топили. (Яростный стук в дверь: 
"Опять здесь заперся со своей дудкой!..")    Парочку    экземпляров   средней   
 величины однажды   принес   в   школу,   чтобы   показать   на   уроке 
зоологии, как их можно вводить в гипноз, но экземпляры  каким-то   образом   
оказались  в  носовом   платке завуча Клавдии  Ивановны...
    Трудно сейчас, оглядкой, судить о его отношениях с родителями — я ведь 
наблюдал Академика из того состояния, когда предки воспринимаются как нечто 
стандартное, присущее человеку как неизбежное зло или как часть тела... Отец — 
типографский рабочий, линотипист, хромой инвалид; дома его видели мало, в 
основном в задумчиво-нетрезвом состоянии. "Ммма-а-айда-да-айда,— тихое, почти 
про себя, мычание — мммайда-да-айда-а-а..." — никаких более звуков, исходивших 
от него, я не помню. Мать — хирургическая медсестра, работала на двух ставках. 
Маленькая, сухонькая, черно-седая женщина, казавшаяся мне похожей на мышь, 
большие глаза, того же чайного цвета, никогда не менявшие выражения 
остановленной боли. Вместо улыбки — торопливая гримаска, точные, быстрые 
хозяйственные движения, голос неожиданно низкий и хриплый.
    Академик ее, надо думать, любил, но какой-то неоткровенной, подавленной, 
что ли, любовью — это часто бывает у мальчиков... Она, в свою очередь, была 
женщиной далекой от сентиментальности. Я никогда не замечал между ними нежности.

    Еще были у Клячко две сестры, намного старше его, стрекотливые девицы 
независимого поведения; они часто   ссорились,   на   нас   тоже   покрикивали  
 и   вели,
    135
    насколько мы могли понять, напряженную личную жизнь; одна пошла потом по 
торговле, другая уехала на дальнюю стройку. А в самом темном закутке, на 
высоком топчане, лежала в многолетнем параличе "ничейная бабушка", как ее 
называли, неизвестно как попавшая в семью еще во время войны, без документов, 
безо всего, так и оставшаяся. В обязанности Клячко входило кормить ее,