Светильник с зеленым абажуром на самодельном столике, заваленном книгами; 
свет не яркий, но позволяющий оглядеться. Книги, сплошные книги, ничего, кроме 
книг: хребты, отроги, утесы на голом полу, острова, облака, уже где-то под 
потолком. Купол лба, мерно вздымающийся на всплывах дыхания. Что-то еще кроме 
книг... Старенькая стремянка. Телевизор первого выпуска с запыленной линзой. 
Двухпудовая гиря. МЕТРОНОМ.
    Мстительная физиология напомнила о себе сразу с двух сторон. В одном из 
межкнижных фьордов обнаружил проход в кухоньку.
    На обратном пути произвел обвал: обрушилась скала фолиантов, завалила 
проход. Защекотало в носу, посыпалось что-то дальше, застучал метроном.
    «Теория вероятностей»... Какой-то арабский, что ли, — трактат? — знаковая 
ткань, змеисто-летучая, гипнотизирующая... (Потом выяснил: Авиценна. «Трактат о 
любви».)
    104
    «Теория излучений». Да-да... И он, который в отключке там, все это... На 
всех языках?..
    У диванчика обнаружил последствие лавины: новый полуостров. Листанул — 
ноты: «Весна священная» Стравинского, Бах, Моцарт...
    „А это что такое, в сторонке, серенькое? Поглядим.
    «Здоровье и красота для всех. Система самоконтроля и совершенного 
физического развития доктора Мюллера».
    С картинками, любопытно. Ух ты, какие трицепсы у мужика! А я спорт забросил 
совсем. Вот что почитать надо.
    Подошел на цыпочках.
    — Борис Петрович... Боб... Я пошел... Я приду, Боб.
    Два больших профиля на полу: изуродованный и безмятежный, светящийся — 
раздвинулись и слились.
    ...Утром под мелодию «Я люблю тебя, жизнь» отправляюсь на экзамен по 
патанатомии. Лихорадочно дописываю и рассовываю шпаргалки — некоторая 
оснащенность не повредит... Шнурок на ботинке на три узла, была-а-а бы только 
тройка... Полотенце на пять узлов, это программа максимум... Ножницы на пол, 
чайную ложку под книжный шкаф, в карман два окурка, огрызок яблока, таблетку 
элениума, три раза через левое плечо, ну и все, мам, я бегу, пока, ни пуха ни 
пера, к черту, по деревяшке, бешеный бег по улице, головокружительные антраша 
выскакивающих отовсюду котов...
    ВОЗВРАТ УДИВЛЕНИЯ
    ...Как же, как же это узнать... откуда я, кто я, где нахожусь, куда дальше, 
что дальше, зачем... зачем..: нет, нет, не выныривать, продолжать колыхаться в 
тепловатой водице... света не нужно... я давно уже здесь, и что за проблема, 
меня просто нет, я не хочу быть, не хочу, не надо, не надо меня мять, зачем вам 
несущество — ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ — застучал метроном...
    Я проснулся, не открывая еще глаз, исподтишка вслушался. Нет, не будильник, 
с этим старым идиотом я свел счеты два сна назад, он умолк навеки, а стучит 
метроном в темпе модерато, стучит именно так, как стучал... Где? Кто же это 
произнес надо мной такую неудобную фразу... Что создать?.. А, вот что было: я 
валялся на морском дне, в неглубокой бухте, вокруг меня шныряли рыбешки, 
копошились рачки, каракатицы, колыхались медузы, я был пере-
    105
    зрелым утопленником, и это меня устраивало; а потом этот громадный седой 
Глаз... Метроном все еще стучит, — стало быть, я еще не проснулся, это тот 
самый дурацкий последний сон, в котором тебя то ли будят в несчетный раз, то ли 
опять рожают, и можно дальше — ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ — метроном смолк. Что 
за черт, захрипел будильник. Проснулся. Вот подлость всегда с этими снами: 
выдается под занавес что-то страшно важное — не успеваешь схватить... Вставать, 
увы, пересдавать проклятую патанатомию.
    О благодарности
    (Из записей Бориса Калгана)
    (...) Не все сразу, мой мальчик, ты не готов еще, нечем видеть.
    Мы встретились для осуществления жизни. Важно ли, кто есть кто. 
Мимолетностью мир творится и пишутся письмена.
    Потихоньку веду историю твоей болезни, потом отдам, чтобы смог вглядеться в 
свое пространство. Болезнь есть почерк жизни, способ движения, как видишь и на 
моем наглядном пособии.
    Будешь, как и я, мучиться тайной страдания, благо ли зло — не вычислишь. 
Только цельнобытие даст ответ. Я уже близок к своему маленькому итогу, и что 
же? Для уразумения потребовалось осиротение, две клинические смерти и сверх 
того множество мелочей. Не скрытничаю, но мой урок благодарности дан только мне,
 а для тебя пока абстракция... Разум — только прибор для измерения собственной 
ограниченности, но как мало умеющих пользоваться... Поэтому не распространяюсь, 
придешь — займемся очистительными процедурами (...)
    Человека, вернувшего мне удивление, я озирал с восторгом, но при этом почти 
не видел, почти не слышал.
    Однорукости не замечал отчасти из-за величины его длани, которой с избытком 
хватило бы на двоих; но главное — из-за непринужденности, с какой совершались 
двуручные, по сути, действия. Пробки из бутылок вышибал ударом дна о плечо. 
Спички, подбрасывая коробок, зажигал на лету. Писал стремительно, 
связнолетящими, как олимпийские бегуны, словами. (Сейчас, рассматривая
    1Q6
    этот почерк, нахожу в нем признаки тремора.) Как бы независимо от могучего 
массива кисти струились пальцы — двойной длины, без растительности, с