КУИНБУС ФЛЕСТРИН
    — Мир не тесен — дорожки узкие, вот и встретились. Коллеги, значит. На 
третьем? Придешь ко мне практикантом. Гаудеамус!..*
    Психиатр из нашего мединститута.
    Вот уж не помышлял о таком знакомстве, да еще в питейном заведении...
    — Мечтал хирургом, да куда однолапому. Пришлось — где языком. Ну, химия... 
Зато клиника наша всюду. И здесь лечатся, кто как понимает. Вон тот приятель, 
слева, с подбитым носом, видишь? Из депрессии вылазит посредством белой горячки.
 Через месячишко пожалует ко мне в буйное.
    «Куинбус Флестрин, — чуть не вслух вспомнилось из любимого «Гулливера». — 
Куинбус Флестрин, Человек-Гора».
    — Там буду в халате, «вы» и «Борис Петрович Калган». Здесь — «ты» и «Боб», 
покороче.
    — У нас во дворе кричали: как дам по калгану!
    — Во-во, голова, как котелок, голая — вот такая. А еще цветок, корень вроде 
жень-шеня, ото всех хворей. Батя, сапожник рязанский, болтал, поддамши, будто 
предки наши каштановый секрет знали, знахарствовали. А бокс ты вовремя бросил — 
мозги нокаутами не вставишь...
    Как он узнал, что я занимался боксом?..
    Правая рука это,го громадного человека была ампутиро-
    • «Gaudeamus igitur» (лат.) — «Итак, будем веселиться» — начало старинной 
студенческой песни.
    102
    вана целиком, левая нога — от колена. Протез. Костыль. На лысом черепе 
глубокие вмятины, вместо правого глаза — шрам. Голос низкий, золотистого тембра.

    Через несколько секунд я перестал замечать, что у него один глаз. Выпуклый, 
то серо-сиреневый, то карминно-оранжевый, глаз этот был чрезвычайно подвижен; 
не помню, чтобы хоть одно выражение повторилось. В пространстве вокруг лучился 
мощный и ровный жар, будто топилась невидимая печь, и столь явственно ощущалось,
 что серьезность и юмор не разграничиваются, что хотелось наглеть и говорить, 
говорить...
    — Обаяние, — предупредил он, стрельнув глазом в рюмку. — Не поддавайся. А 
ты зачем сюда, а, коллега? Я тебя приметил. Зачем?..
    — Ну... Затем же, зачем и...
    — Я? Не угадал. Научная, брат, работа. По совместительству. Сегодня, кстати,
 дата одна... Это только глухим кажется, что за одним все сюда ходят. Этот, 
сзади, не оглядывайся — завсегдатай. Знаешь, какой поэт!.. Помолчи, вслушайся...
 Голос выше других...
    Действительно, над пьяным галдежом взлетали, как ласточки, теноровые рулады,
 полоскались где-то у потолка, вязли в сизой какофонии: «...тут еще Семипядьев 
повадился. Художник, он всегда ко мне ходит. Ну знаешь, во-во, распятия и 
сперматозоиды на каждой картинке. Да видал я их выставки, подтереться нечем. 
Слушай, говорю, Семипядьев, поедем вместе в сожаление, ночной курорт на полпути 
в одно мое стихотворение, не помню, господи прости... Не одобряю, когда при мне 
ходят в обнимку со своей исключительностью, сам исключительностью обладаю, 
другим не советую. Опять сперматозоидов своих притащил. А я ему, как всегда: а 
пошел ты, говорю, как всегда, на улицу. Мне, говорю, на твой сексреализм... Ты 
послушай, говорю. Резво, лазорево, розово резали зеркало озера весла, плескаясь 
в блеске. Руны, буруны, бурлески... Убери от меня свою исключительность, я 
свою-то не знаю куда девать. Он — как это, как это? Ты что ж, Мася, лажаешь 
гения, история не простит. А я ему: а пошел, говорю, тебе, спрашиваю, что-либо 
непонятно? Могу повторить: пошел, пошел со своей гениальностью, история говорю, 
и не такое прощала...»
    — Слыхал? Экспромтами сыплет. И все врет, не ходит к нему никто. А ты 
фортепиано не забывай, а то пропадешь».
    А это откуда знает?
    1ДО
    — Борис Петрович...
    — Здесь Боб.
    — Боб... Если честно, Боб. Если честно. Мне не совсем понятно. Я понимаю, 
есть многое на свете, друг Горацио...
    — Не допивай. Оставь это дело.
    — Ослушаюсь. Повинуюсь. Но если честно, Боб... Я могу, Боб. Я могу. Силу 
воли имею. Гипнозу не поддаюсь. Могу сам...
    — Эк куда, эрудит. Сказал бы лучше, что живешь в коммуналке, отца слабо 
помнишь.
    — Точно так, ваше благородие, у меня это на морде написано, п-психиатр 
видит насквозь... Но если честно,  Боб, если честно... Я вас — с первого 
взгляда... Дорогой Фуинбус Клестринович. Извини, отец, но если честно...
    — Ну, марш домой. Хватит. Таких, как ты... Вдруг посерел. Пошатнулся.
    — Доведи, — ткнул в бок кто-то опытный. — Отрубается.
    ...Полутьма переулка, первый этаж некоего клоповника.
    Перевалившись через порог, он сразу потвердел, нашарил лампу, зажег, 
каким-то образом оказался без протеза и рухнул на пол возле диванчика. Костыль 
прильнул сбоку.
    Я опустился на колено. Не сдвинуть.
    — Оставь меня так. Все в порядке. Любую книгу в любое время. Потом 
следующую.
    Выпорхнуло седоватое облачко. Глаз закрылся.