...Это прекрасно разработано у Чернышевского в «Что делать?»: высшая 
альтруистическая любсзь отвергает ревность. Вернее, не отвергает (зто не то 
слово, в нем лицемерие), а просто не знает, перестает зкать. По триаде 
диалектики она снова приходит к уступке высшему рангу — тому, кого предпочли, — 
но теперь уже добровольной. Такая уступка не только уравнивает ранги сторон, но 
ставит уступающего морально выше. Это изысканная победа над победившим. 
Стратегия соперничества уступает стратегии благородства. Быть человеком — это 
значит по крайней мере перестать быть петухом.
    
    МЫ В БОЛЬШОМ ГОРОДЕ
    
    Наверное, как всякий москвич, я и люблю Москву и проклинаю ее. Я рвусь из 
нее, задыхаясь, и с каким-то непонятным восторгом стремлюсь обратно. Проклинаю 
и люблю — за многоликость и единство, за сверхъестественную уютность огромности.
 За достоинство и суетность. За внезапную ночную опустелость после кромешной 
дневной сутолоки. За нервный сумрак и пропитанный гарью шальной воздух. За 
уголки с горьким запахом воспоминаний.
    Но это, прошу прощения, лирика, а есть еще и профессиональный подход. Кроме 
всего прочего, Москва — это огромный муравейник людских встреч. Настоящая 
суровость большого города, все сгущено и остро. Масса поводов подумать о 
психологии.
    Представьте себе, товарищ москвич: в один прекрасный день, в часы «пик», 
когда все идут с работы, все встречные пешеходы на улице Кирова, все, как один, 
начинают с вами здороваться.   Полагаю,   что уже через пять минут вы 
добровольно сдадите себя в руки «Скорой психиатрической помощи».
    А в деревне, в настоящей нормальной деревне здороваются и знакомые и 
незнакомые. Обычай поначалу приятно шокирует новоприбывших горожан. 
Целесообразность его, однако, вполне прозрачна: приход незнакомца •— крупное 
событие местного значения, которое будет широко обсуждаться и, может быть, даже 
войдет в историю в виде устных преданий бабушек и дедушек. Контакты в деревне 
редки, но зато основательны или хотя бы потенциально таковы, и все на виду. Кто 
не здоровается, пусть пеняет на себя: тем самым он сразу объявляет себя чужаком.
 Тут здороваться — дальний расчет, придуманный кем-то мудрым.
    Нас много, мы спешим, мы видим друг друга на какие-то мгновения, чтобы 
больше никогда не увидеть, потому что повторность встречи среди восьми 
миллионов ничтожна. Мы не можем позволить себе здороваться, даже если бы 
захотели. Мы не улыбаемся друг другу, ибо нас слишком много изо дня в день, мы 
не можем ничего изменить — мы в большом городе.
    Но мы все же общаемся. Да, общаемся.
    В транспорте, в очереди, в общественных местах люди сидят и стоят рядом 
друг с другом совсем близко... Молчат... Взаимоприсутствие уже общение, хотя бы 
оно всеми силами сводилось к взаимоотсутствию-. Нормальному человеку приходится 
преодолевать внутреннее неудобство оттого, что пространственная эта близость не 
должна и не может получить никакого продолжения. И ему остается только 
замкнуться. Даже если человек не занят разглядыванием соседей, а погружен в 
свои мысли, книгу ил.ч газету, он подсознательно фиксирует присутствие других 
людей и держится соответственно.
    Лишь редкие разговорчивые натуры да подвыпившие нарушают эту атмосферу. Но 
вокруг них обычно довольно быстро образуется вакуум. (В одесских трамваях, 
правда, совсем не то: там идет живое обсуждение   спортивных и   политических   
новостей.)
    Зато когда контакт ситуационно оправдан, например кто-то спрашивает, как 
проехать, вы испытываете род облегчения. Впрочем, кто как...
    Я не знаю, есть ли специфический «московский характер», хотя люди из других 
мест уверяют, что да. Мне кажется, теперь в Москве слишком много разных людей, 
чтобы можно было составить один портрет. Одни считают москвичей нелюбезными, 
другие   удивительно   отзывчивыми...   Это   когда   как.
    По-моему, москвич экстравагантно сдержан, раздражителен, но доброжелателен, 
ко всему привычен, но готов всему удивляться. А главное — он спешит и требует 
во всем оперативности и оптимальности. Вот по этому признаку, кажется, и 
отличают его всюду. Москвич спешит вне зависимости от того, нужно ли ему 
спешить на саком деле. Он не выносит задержек.
    Но это тривиально. Меня интересует другое. Почему в разные дни мы такие 
разные?
    ...Вдруг все оттаивает, в воздухе что-то пронзительно-бодрое, духота 
отступает, откуда-то идут живительные лучи. Всюду улыбки, смех, шутки. Казалось,
 с чего бы?.. Не праздник, а если праздник, то природный, а не официальный. И 
обычные неприятности, даже крупные, в чем-то растворяются, все уступают друг 
другу,  мир    полон  хороших людей...
    В эти дни обновления и подъема кажется, что иначе никогда не было и не 
будет, что мир всегда такой — умный и предупредительный, бодрый и добрый.
    В дни спокойной, деловой будничности ничто не может поколебать привычных 
ритмов работы, еды, сиг, встреч, развлечений. Автоматические дни проскакивают 
незаметной чередой.
    Но вот мрак, мразь, слякоть на улицах и на лицах. Угрюмое отчуждение. Глаза 
опущены вниз, на заляпанные ботинки. Нет, иначе никогда не было. Так  было  
всегда.  Беспросветно.  И  так  будет...
    Есть дни, когда резко прыгает вверх статистика автомобильных катастроф, 
когда там и здесь вспыхивают ссоры, кругом ругаются, не дают пройти, все не 
так: автомат не работает, дети капризничают, дерутся, все надоели, уволюсь,