Еще и еще раз стоит повторить, насколько трудно в каждом человеческом 
случае решить, в какой мере поведение воспитуемо и в какой зависит от 
внутренних расположений: так все слито и переплетено. Но если судить по 
поведению маленьких детей и животных, надо все же признать, что у нас есть 
некий исходный набор «предсоциальных», непроизвольных стратегий общения. 
Собственнический инстинкт, зависть, ревность — это темные пятна человеческой 
психологии...
    Ревность, пожалуй, наиболее биологична. Звери, птицы, насекомые — все умеют 
ревновать. Стратегии половой конкуренции, антагонизм, соперничество (это, 
впрочем, не единственная стратегия во взаимоотношениях особей одного пола, есть 
и кооперативные). Ревнуют и самцы и самки, но больше самцы: ревнует тот, кто 
активен. Типичный случай: самец отгоняет от самки всех, кого может, то есть 
самцов низшего ранга, и вынужденно уступает высшим. Мужской ранг и определяется 
тем, кто кого может отогнать.
    Ревность животного слепа и безумна. Самец рыбы, охраняя предмет своей 
страсти, нападает и на бревно. Самые ревнивые петухи атакуют людей. Но уже у 
животных мы видим и начало утончения и преобразования ревности. Ревнуют не 
только половой объект, но и объект вообще высокоценимый, появляется ревность 
дружбы и неполовой любви. Как ревнует собака хозяина! Эта ревность по своим 
механизмам, видимо, уже близка к мучительной непроизвольной ревности ребенка.
    Я хорошо помню соперничество за маму, которое разыгралось между мною, 
четырехлетним, и маленькой собачонкой Норкой. Она   считала   меня соперником 
низшего ранга, несправедливо наделенным какими-то чрезвычайными правами, и 
ненавидела до глубины души. Я же, сознавая свои права, боялся ими пользоваться, 
чувствуя, что с соперницей шутки плохи. И в самом деле, однажды якобы за то, 
что я нарушил порядок — двигал под столом табуретом, — она мне прокусила 
ботинок.
    Л у взрослых? Не является ли человек наряду со всеми своими превосходными 
степенями и самым ревнивым в мире животным? (Троюродные братья-павианы вошли в 
притчу.)
    Несомненно, это сидит где-то очень глубоко. Некоторые данные клиники 
говорят даже за то, что у нас есть чуть ли не специальный центр ревности. 
(Где-то в подкорковых узлах мозга, где с удивительным постоянством 
обнаруживаются поражения при некоторых заболеваниях, сопровождающихся ревнивым 
бредом.) Кажется, есть основания и в народном наблюдении: кто боится щекотки — 
ревнив. О биологичности человеческой ревности говорит и то, что именно в этом 
так легко теряются критичность и чувство реальности, и очень четкая связь с 
приемом алкоголя, и преобладание мужчин среди патологических ревнивцев.
    Но, с другой стороны, при широком взгляде на человечество феномен ревности 
обнаруживает такую изменчивость, такую зависимость от социально-культурных 
влияний, что всякие поспешные биологические выводы останавливаются. Наши предки 
ревновали не так, как мы. Есть племена, совсем не знающие ревности. Мужской 
перевес в ревности легко объяснить социальной организацией взаимоотношений 
полов, тем, что женщина веками рассматривалась как собственность, а за мужчиной 
оставлялась относительная свобода.
    Это огромный неисследованный массив. Вероятно, нет человека, который бы 
совсем не знал этого чувства. У Достоевского в «Братьях Карамазовых» есть 
прекрасные строчки о психологии ревности — о том, что ревнивцы скорее других 
прощают, но никогда не успокаиваются, что люди с самыми «высокими сердцами» 
падают наиболее низко в грязь подозрительности и выслеживания. И о том, что 
Отелло, как заметил Пушкин, вовсе не ревнив — он доверчив, и трагедия в том, 
что погиб его идеал. Конечно, у человека и ревность «социализована», и она, как 
вся наша психическая жизнь, привязана к «я для других».
    И вот что, вероятно, самое главное: ревность взрослого, зрелая ревность, 
всегда обнаруживает связь с чувством неполноценности — физической, 
интеллектуальной, социальной или какой-либо другой. Определенно можно сказать: 
человек не станет ревновать к человеку, которого он по всем статьям считает 
ниже себя. Соперник низшего ранга, если только человек действительно считает 
его таковым, не соперник. Люди с устойчиво высокой самооценкой ревнивцами не 
бывают.
    Да, этого сколько угодно: петухи и павианы среди людей; ревнуют слепо, 
глупо, зверино, ко всем без разбора, и в тем большей мере, чем больше позволяют 
неверности самим себе. И все же ревность человека ушла далеко от сексуальной 
оборонительной стратегии животного.
    Человеческая ревность есть страх сравнения. Ее непроизвольная стратегия: не 
допустить, чтобы другой был оценен выше, дал больше удовлетворения. Исключить 
предпочтение, не уступить именно высшему рангу! В этом любовная ревность, по 
существу, не отличается от других видов конкурентных стратегий, например 
соперничества честолюбий.
    Основные движущие механизмы и здесь стремятся уйти в подсознание. Ревность, 
осознанная абсолютно ясно, до корней, обычно теряет свою силу. Человек редко 
признается себе в том, что боится превосходства, что чувствует себя 
потенциально ниже, слабее соперника. Зато какой бальзам для его души — 
обнаружить у. того унижающие недостатки!
    В этой ревнивой стратегии, конечно же, коренится животно-эгоистическое 
начало, это принуждение, диктат над свободным выбором любимого существа.
    Ревность враждебна объективности, она есть, по существу, импульс к насилию 
и лжи: не допуская сравнения, она стремится сохранить у другого выгодную для 
себя картину соотношения, вернее, не допустить никакой: я есмь единственное, 
неповторимое божество, и все тут.