Возможно, нам следует заранее примириться с тем, что любое суждение о 
человеке в той или иной мере и ошибочно и верно.
    «Величайшая трудность для тех, кто занимается изучением человеческих 
поступков, состоит в том, чтобы примирить их между собой и дать им единое 
объяснение, ибо обычно наши действия так резко противоречат друг другу, что 
кажется невероятным, чтобы они исходили из одного и того же источника. Мне 
часто казалось, что даже лучшие авторы напрасно упорствуют, стараясь 
представить нас постоянными и устойчивыми. Они создают некий обобщенный образ и,
 исходя затем из него, подгоняют под него и истолковывают вес поступки данного 
лица, а когда его поступки не укладываются в эту рамку, они отметают вес 
отступления от нее...
    Мы обычно следуем за нашими склонностями направо и налево, вверх и вниз, 
туда, куда влечет нас вихрь случайностей. Мы думаем о том, чего мы хотим, лишь 
в тот момент, когда мы этого хотим, и меняемся, как то животное, которое 
принимает окраску тех мест, где оно обитает. Мы меняем то, что только что 
решили, потом опять возвращаемся к оставленному пути; это какое-то непрерывное 
колебание и непостоянство... Мы не идем, а нас несет, подобно предметам, 
которые уносятся течением реки то плавно, то стремительно, в зависимости от 
того, спокойна она или бурлива...
    ...Не только случайности заставляют меня изменяться по своей прихоти, но и 
я сам, помимо того, меняюсь по присущей мне внутренней неустойчивости, и кто 
присмотрится к себе внимательно, может сразу же убедиться, что он не бывает 
дважды в одном и том же состоянии... В зависимости от того, как я смотрю на 
себя, я нахожу в себе и стыдливость, и наглость; и целомудрие, и распутство; и 
болтливость, и молчаливость; и трудолюбие, и изнеженность; и изобретательность, 
и тупость; и лживость, и правдивость; и ученость, и невежество; и щедрость, и 
скупость, и расточительность...
    Мы все лишены цельности и состоим из отдельных клочков, каждый из которых в 
каждый момент играет свою роль. Настолько пестро и многообразно наше внутреннее 
строение, что в разные моменты мы не меньше отличаемся от себя самих, чем от 
других...»
    Я бы подписался под этим, но это написал Монтень четыреста с лишним лет 
назад. За это время схематические типологии людей — характеров, личностей, 
темпераментов — плодились не переставая, и конца им не видно. Кречмеровские 
шизотимики и циклотимики — тоже «большие абстракции», которыми психология, 
кажется, уже сыта по горло. Все эти подразделения   слишком  широки,  потому  
что  под  одну рубрику подпадает великое множество совершенно различных людей, 
и слишком узки, потому что ни один человек никогда ни в одну рубрику целиком не 
укладывается, тип всегда прокрустово ложе.
    И тем не менее... Тем не менее без типологий не обойтись. Они нужны, потому 
что все-таки помогают как-то прогнозировать человека, помогают мыслить, пока мы 
помним об их искусственности и условности. При взгляде на человека «поперек» 
это просто необходимо.
    Человек — как дом; с высоты полета можно определить общий тип строения; на 
земле, в непосредственной близости, видны архитектурный стиль и черты 
индивидуального решения, если они есть. Для тех, кто живет в этом доме, он 
всегда уникален и не сравним ни с какими другими...
    Короче, что же мы все-таки скажем насчет того, что у черта и у добродетели 
нос острый, а при юморе толстый?
    
    
    УДИВИТЕЛЬНОЕ ИЗЯЩЕСТВО
    
    Ко мне пришел старый товарищ, навещающий меня довольно регулярно.
    На сей раз я ему понадобился  профессионально.
    В чем дело?
    А вот в чем: на данный момент он превратился в зануду с толстым носом.
    Так по крайней мере он сам себя воспринимает.
    —  Сам себе противен. Жуткая лепр
    —  Но ты всегда был ленив, сколько я тебя помню.
    —  Не то. Приходишь домой, валишься на диван. Лежал бы целый день.
    —  Устаешь.
    —  Раньше работы    было  больше,    приходил   как огурчик.
    —  Переутомился,  накопилась усталость. - Уставать не с чего.
    —  А что?
    —  Да не знаю сам. Повеситься охота.
    —  Я те дам.
    —  Серьезно.
    —  Я тебя сам повешу, давно собираюсь.
    
    Вижу, что серьезно. Не настолько, чтобы класть в клинику, но лечить надо. 
Переменился, голос стал надтреснутым. И весь он притушенный какой-то или 
придушенный. И я знаю, на этот раз у него ни дома, ни на работе, ни в сердечных 
делах ничего не переменилось к худшему, все в полном порядке. Эта штука, 
депрессия, в нем самом, и это меня не удивляет.
    (Что-то подобное было две или три весны назад, :тогда он тоже сник, скис на 
некоторое время без всяких видимых причин, но все незаметно само собой обошлось.
)
    —  Ясно, доктор.
    Он покладист. Он всегда был покладист, за исключением эпизодических вспышек