растительность...»
    Неужели существуют психические двойники людей, живших две с лишним тысячи 
лет назад?
    Это была живая, непритязательная феноменология человеческого поведения; 
сквозь прозрачную ее ткань просвечивали темпераменты. Прямая дорога вела  
отсюда в пенаты литературы, в обитель муз.
    С наукой дело обстояло сложнее. У Теофраста был только один прямой духовный 
преемник: француз Лабрюйер, скромный интеллектуальный наставник малокультурного 
герцога. В часы, свободные от неблагодарной работы, Лабрюйер, отводя душу, 
набрасывал под вымышленными именами острые эскизы тех, с кем ему приходилось 
иметь дело: с одним из них читатель уже познакомился на стр. 43. Вот еще один 
портрет из галереи зануд. (Мы узнаем здесь и вариант эпитимика, о которых скоро 
расскажем подробнее.)
    «Есть люди, которые говорят не подумавши; другие, напротив, чересчур 
внимательны к тому, что говорят. Говоря с ними, вы чувствуете всю тяжелую 
работу их ума... Они целиком сосредоточены на своих жестах и движениях, не 
рискуют малейшим словечком, хотя бы оно даже и на самом деле произвело самый 
лучший эффект; у них ничто не вырывается наудачу, ничто не течет свободным 
потоком; они говорят точно и скучно».
    Собрав все это годам к пятидесяти в одну книгу и с превеликим трудом 
решившись предложить ее вниманию публики, Лабрюйер в один момент приобрел славу 
человека, затмившего Теофраста, был избран во Французскую академию и почти 
сразу же умер от апоплексического удара.
    Произведение же его, памятник тончайшей наблюдательности и афористического 
изящества- мысли, осталось где-то на перепутье художественной литературы, 
психологии и философии. Впрочем, таков был и дух эпохи, еще не собиравшейся 
разводить эти предметы по разным углам, эпохи, когда еще охотно брались судить 
о людях вообще, вне времени и пространства, когда гении, подобные Монтеню и 
Ларошфуко, проникали в человеческую природу, казалось, до самого основания. 
Вера в возможность совершенства любила тогда облекаться в одежды едкого 
скепсиса, вроде сарказма Вольтера: для перемены характера надо убить человека 
слабительными средствами.
    Характер... Слово, столь частое и знакомое в быту и литературе, и одна из 
неопределеннейших категорий в психологии.
    Хороший характер... Плохой характер... Патологический характер... 
Бесхарактерный человек... Национальный характер... Выработать у себя характер...
 Преодолеть свой характер...
    Если попытаться привести к общему знаменателю все многообразные, 
переливчатые значения этого слова, то оказывается, что характер — это 
психическая физиономия, некий узор, образуемый индивидуальной линией стыка 
социального и биологического. Что-то между темпераментом и личностью. А можно 
сказать и так: характер — это личность для других.
    ...И вот взор мой останавливается на современной фигуре, причастной к 
научной характерологии.
    
    У ПОЛЮСА Ф-НТКАЛЫ
    
    Портрета его я не видел и не представляю, но слышу, как он перекликается с 
Теофрастом своей разносторонностью и демократизмом, с Лабрюйером — острым, 
цепким вниманием к человеку, умением схватить в нескольких штрихах объемную 
суть.
    Ему уже много лет. А он помнит все музыкальные звуки, которые когда-либо 
слышал. С него Томас Манн писал героя «Доктора Фаустуса» Адриана Леверкюна, но 
он не композитор, а социолог. Самая выдающаяся его работа, по мнению социологов,
 — это «Авторитарная личность», исследование глубинной социопсихологии фашизма.
    Почему я выбрал именно его? Возможно, здесь сказывается прихоть, а может 
быть, и мое убеждение, что по-настоящему изучать человека может только хороший 
человек.
    А что такое хороший человек?
    Вот и попался. Что за ненаучная терминология? Ведь это субъективно. Для вас 
он хорош, для меня плох. Это все относительно и условно. Все зависит от позиции.

    Да, отвечают, зависит. Наука наша о Солнце и о звездах была бы, возможно 
иною, живи мы где-нибудь на Юпитере. Но мы живем на Земле.
    Еще нет науки о Добре и Зле, есть только эмпирические понятия, которыми 
каждый пользуется, как хочет. Но, может быть, настанет время, когда будет 
принята единая система отсчета. Когда выявят, наконец, conditio sine qua non — 
то, без чего нельзя: совместимость с Жизнью и главными условиями ее для 
человека — прогрессом, творчеством.
    Исследования Теодора Адорно, быть может, и представляют собой первозачаток 
науки о том, что такое хороший человек и его антипод.
    Изучение психологии фашизма Адорно начал, можно сказать, на месте — в 
Германии, в тридцатые годы, а завершил в Соединенных Штатах, куда пришлось 
эмигрировать. И там материала хватило.
    Он исследовал несколько тысяч американцев самых разных сословий.
    Конечно, они относятся к фашизму по-разному. Среди них есть и фашистские 
фанатики, вроде этих, из общества Джона Бэрча, и активные антифашисты, вроде 
самого Адорно, и те, кто склонен прислушиваться либо к тем, либо к другим, и 
индифферентные, масса индифферентных. Исследуя человека, Адорно стремился 
выяснить «содержание» в нем фашизма. Насколько этот конкретный человек склонен