Обмануть МАЛ, подыграть — дело сложное, потому что многие высказывания 
незаметно дублируются, и так ловятся те «да», которые на самом деле «нет», и те 
«нет», которые «да». Есть специальный поправочный коэффициент на видение себя в 
лучшем свете.
    Когда я сам проходил процедуру, во мне, конечно, все время говорил 
специалист: «ну шиш, меня этим не купишь, я-то знаю, кто на это скажет «да», — 
и одновременно естественное желание узнать о себе неведомую истину, и 
сознательно-подсознательный подыгрыш. (Все-таки не хотелось оказываться совсем 
уж психом даже  в глазах коллеги,  который  гарантировал полную тайну.) Кем я 
оказался, не скажу, замечу лишь, что результат был для меня неожиданным. А вот 
Ф. Б. Березин, как он сообщил мне, оказался по МАЛ именно тем, кем себя и 
считал.
    Березин вместе с М. П. Мирошниковым апробировали в клинике первый 
отечественный вариант МАЛ. Батарея оказалась удобным подспорьем для контроля за 
действием психохимических средств. МАЛ подсказывает клиницисту, верить или не 
верить своим глазам и ушам. Но, конечно, это не оракул: хочешь — верь, не 
хочешь — не верь, сам определяй, насколько верить.
    МАЛ хорош тем, что берет человека на биосоциальном стыке. Уже есть варианты,
 максимально очищенные от клиники, приспособленные для узких нужд профотбора 
некоторых специальностей. Но и эта «тяжелая артиллерия», конечно, не может 
охватить человека целиком. Есть уровни человековедения, в которых для 
предсказания поведения требуются совсем иные шкалы, с иными прицелами.
    
    ЭВОЛЮЦИЯ ХАРАКТЕРИСТИКИ
    
    Странные бывают переклички' между веками и личностями.
    Жил в Древней Греции один очень симпатичный мне человек. Я почему-то вижу 
его совершенно живым, хотя не знаю никаких портретов. У него была слегка 
грустная улыбка. Не очень толстый пикник, среднего роста, с голубыми глазами и 
вьющимися каштановыми волосами. Туника у него была мягкого зеленоватого цвета, 
сандалии светло-коричневые.
    Звали его Тиртам.
    Шефом его был Аристотель. И не только шефом, но и лучшим другом и крестным 
отцом. Аристотель полюбил Тиртама за то, что тот первым пошел за ним, когда он 
сбежал из школы Платона и открыл свою. (Платон не любил Аристотеля за 
непочтительность,  многословие    и суетность:    разве    истинному философу 
подобает    носить    кольца    и стричь    волосы?)
    И вот с античной щедростью новый шеф меняет имя друга, а впоследствии и 
преемника, руководителя школы перипатетиков, сначала на «Евфраст», что значит: 
«прекрасно говорящий», а затем и на «Теофраст»: «говорящий как бог». Под этим 
именем симпатичному сыну валяльщика с острова Лесбос и суждено было войти в 
память веков.
    В то время при должном рвении можно было стать отцом сразу нескольких 
крупных наук. Составление характеристик (от слова «харассо» — «царапаю») 
считалось в те времена изысканным умственным упражнением свободных философов; 
оно состояло в более или менее абстрактных рассуждениях на тему о пороках и 
добродетелях, вперемежку с конкретной руганью. Одна из линий эволюции этого 
древнего хобби привела к возникновению жанра сатиры. Другая окончилась 
тупиковой ветвью служебных характеристик, плодоносящей ныне «чуткими, 
отзывчивыми товарищами, которые принимают активное участие»...
    Теофраст подвизался на этом поприще столь успешно, что стал отцом 
характерологии. Другими его дочерьми были ботаника и минералогия. Кроме того, 
он прекрасно играл на кифаре и считался большим авторитетом в области 
музыкотерапии.
    Кажется мне, что у него было хорошее человекоощущение, а к этому и 
литературный талант.
    Вот классический портрет лицемера:
    «...Он дружески толкует с врагом, соболезнует ему в горе, хвалит в глаза, 
за спиной ругает, ласково разговаривает с сердитым на него... Вы его браните, 
он не оскорбляется, а спокойно слушает вашу брань... Вы намерены занять у него 
денег или попросить помощи — у него готов ответ... Он скрывает все свои 
поступки и твердит, что только обдумывает... Услышал — и не подает виду, увидел 
— скажет, что не видал, даст слово и прикинется забывшим о нем. Об одном деле 
он твердит: подумаю; о другом: знать ничего не знаю; сегодня слышишь от него: и 
в толк не возьму; завтра:   подобная   мысль   приходит   мне в голову не 
впервые. «Не верится...», «Непонятно: теряюсь окончательно», «Странно...», «По 
твоим словам, он переменился... Мне он этого не говорил. Сам не знаю, как быть 
— тебе я верю, но и его не считаю лгуном...», «Смотри, однако, держи с ним ухо 
востро».
    Теперь это азбука, тогда это было открытием. Беглыми, выпуклыми штрихами он 
рисовал носителей человеческих черт, как они ему виделись, без морализма, с 
добродушным наивным юмором.
    Болтун («Болтовня — долгий и глупый разговор». Примечание Теофраста):
    «Подсевши к тебе, хотя ты незнаком с ним, болтун сперва прочтет панегирик 
своей жене, затем расскажет свой сон в последнюю ночь, далее перечтет по 
порядку свои обеденные блюда. Если дело идет на лад, он начинает толковать на 
тему, что нынешние люди куда хуже прежних... хлеб на рынке падает в цене... в 
столице наплыв иностранцев... Дал бы Зевс   дождичка,   поправилась   бы