(Только что из кабинета вышел твой патологический шарж, с ярким бредом 
отношения, бледный и высокий, а-ля Эль Греко, в свои двадцать два полновесно 
несчастный и одинокий.
    — Я питаю антипатию к человечеству, потому что оно на девяносто девять 
процентов состоит из внушаемых идиотов, доступных любой пропаганде. Каждый из 
них, если ему шепнут па ухо, готов встать и убить меня. Скажите, бывает ли при 
мании величия мания преследования?
    — Почти обязательно.)
    В первый раз я увидел тебя на лестнице нашего института, на далеком первом 
курсе. Сутулый, с вдохновенно запрокинутой головой, отрешенный, с загадочной 
тонкой улыбкой, немного растерянной, и только бледные молодые прыщики на 
нобелевском лбу да гордый отблеск золотой медали в глазах выдавали, что ты наш 
ровесник. В тебе было уже что-то академическое, так о тебе и говорили: «Уже 
сложившийся ученый». Ты себя таковым не считал и не считаешь, но уже в то время 
или чуть позже появилась заметка в молодежном журнале, где ты подавался как 
юная звезда микробиологии с внешностью человека, который ничем, кроме спорта, 
не интересуется. Корреспондент был фантастически наблюдателен.
    Уже тогда я еще безотчетно, но безошибочно ощутил, что ты эмоционально — 
иностранец и всегда им останешься. И даже песни под гитару — слушать их 
интересно, приятно — ты себя высылаешь исполнять, это ты и не ты. Это ощущаю не 
я один, а все в той мере, в какой они сами туземцы, и ты это знаешь. Какое-то 
время я был твоим гидом-переводчиком, и, видимо, неплохим, раз я тебе все еще 
нужен.
    Самую захудалую столовую твое появление превращает в таверну; сигарета в 
твоей руке приобретает всю возможную романтическую нелепость.
    Диалог с тобою непередаваем: почти всегда взвешенность, напряженность, 
особенно поначалу. Телефонный звонок. Ты:
    —  Здравствуй...
    Я:
    —  Привет...
    —  Я опять проявляю навязчивость.
    —  Да ну, почему же? Рад тебя слышать и буду рад видеть. (Ты ловишь в моем 
тоне нотки формальной вежливости, чтобы вонзить их в себя. Это какой-то 
микробред отношения; я, чувствуя это, акцентирую теплоту. Ты сразу слышишь 
фальшь, вот и заминка, но ты перешагиваешь.)
    —  Как ты живешь?
    (Это прелестно. Банальные слова ты говоришь редко, но так ароматно, звучат 
они у тебя так первозданно и целомудренно, в такой неповторимой тональности, 
что кажется, будто их никто, кроме тебя, никогда не произносил.)
    —  Я живу так-то.
    —  Желание увидеть тебя достигло апогея. (Ужасное выражение,    совершенно  
  шизоидное, от смущения.)
    —  У меня тоже (сфальшивил или нет? Микродостоевщина. Кажется, все в 
порядке, настраиваюсь на волну и ведь действительно хочу видеть).
    Ты мог стать врачом высочайшей квалификации, но никогда — врачом для 
больного, для этого в тебе слишком велико тяготение к общему. Вкус к частностям 
у тебя совсем в другой плоскости. Теория, конечно, теория, роскошь игры 
представлений. Уйдя от практики, ты поступил разумно и честно.
    Ты не мог без иммунологии, теперь она не может без тебя. Да, да, уже. Ты 
превратился в хорошо налаженную машину по перемалыванию фактов в концепции, 
концепций — в эксперименты и снова факты. Ты проклинаешь человеческие мозги, 
захлебываясь в потоке информации. Но в тебе живет эстетическое чутье мысли, 
бродят предчувствия переворотов.
    Ты любишь идею дела, его музыку, тебе нужны идеи идей, музыка музыки. Так 
вот: я предсказываю тебе открытие, так же как тогда, в кризисе,- предсказал 
новую встречу, помнишь?
    Своеобразием своих манер ты производишь впечатление неотразимо 
психопатическое. Между тем ты один из самых душевно здоровых людей, которых я 
знаю. Ты сам себя вытащил из тяжкой бытовой мути, астеник и неврастеник, ты при 
всех неотвязных сомнениях мужественно идешь своею дорогой, ты внутренне 
ориентирован. Чудак, ты шел ко мне за стержнем, а он в тебе, мне приходилось 
только слегка протирать твои подслеповатые глаза, ты и не знал, что меня 
одариваешь.
    Но тебе трудно, как иностранцу, и с тобой нелегко даже переводчику.
    Однажды, помнишь, когда у нас обоих были неважные дела, мы холостяцки 
ночевали у тебя. Ты был рассеянно добр и где-то витал. У тебя изумительно 
легкий сон, почти без дыхания, какое-то парение в странной позе, на животе в 
обнимку с подушкой. Таким же легким было с утра наше молчание. Вдруг несколько 
слов — и мы галактически далеки, и оба сами по себе...
    Что произошло тогда, мне до сих пор непонятно: набежала туча, и все 
заволокло. Может быть, в моих словах или тоне ты в тот момент почуял что-то 
пошлое, неуклюжее, ординарное? Со мною так вполне могло быть, а ты этого 
никогда не допустишь, ты за версту обходишь границы суверенитета чужой личности.
 Это зеркальная проекция собственной чрезмерной чувствительности, ни тени 
грубости или фамильярности, тонкая стеклянная перегородка.
    Общаясь с тобой, попадаешь в высокогорный климат. Наступает, однако, момент,
 когда надо спуститься, побродить по болоту, растянуться на траве, отвести душу 
с циклотимиком, пусть даже чудовищно невоспитанным, без запросов. Ты вежливо 
ждешь и страдаешь. Почему тебя так трудно с кем-нибудь совместить? Вот приходит 
еще кто-то, с кем мне хорошо по-другому, и все заклинивается, замораживается,