мать», а сам уже утешен. У него нет ни друзей, ни врагов, никто его не 
раздражает, ему все нравятся, все родные для него; с человеком, которого он 
видит в первый раз, он говорит так же свободно и доверчиво, как с теми, кого 
называет старыми друзьями, и тотчас же посвящает его в свои шуточки и 
историйки; с ним можно встретиться и расстаться, не возбудив его внимания: 
рассказ, который начал передавать одному, он заканчивает перед другим, 
заступившим место первого».
    Нет, это не Мишка. Этот субъект, запечатленный острым взглядом 
превосходного наблюдателя характеров Лабрюйера (XVIII век), являет собой 
крайний вариант сангвиника, возможно, тот самый, по свойствам которого русский 
психиатр Токарский отнес его к разряду патологических. За легкомыслие, или, 
лучше сказать, легкочувствие. На это вознегодовал Павлов: ведь по его 
физиологической классификации сангвиники — это как раз самые приспособленные: и 
сильные, и уравновешенные, и подвижные.
    Тут, конечно, смотря как подходить. С одной стороны, этот Руффин вроде бы в 
самом деле здоровее и счастливее всех; он начисто лишен отрицательных эмоций. 
Благодаря какому-то фокусу своего мозга он находится в том раю, к которому 
прочие столь безуспешно стремятся самыми разными способами. Он превосходнейшим 
образом приспособлен к действительности, приятен в обществе. С другой же 
стороны, это настоящее психическое уродство, какое-то недоразвитие центров 
отрицательных эмоций, родственное столь редкостному отсутствию болевой 
чувствительности; только там опасности подвергается сам индивид, а здесь...
    По какой-то ассоциации вспоминаю, что встретил однажды человека, который 
прогуливал на одной цепочке пса, на другой — кота. Все, конечно, подходили и 
спрашивали, как это на цепочке оказался кот. Хозяин, обаятельный, уже довольно 
пожилой человек с артистической внешностью, рассказывал (видно, уже несчитанный 
раз, но с прежней словоохотливостью), что кот этот ученый, проделывает 
немыслимые штуки, знает таблицы логарифмов и систему йогов, что он обеспечил 
своему владельцу квартиру и много других жизненных благ; что однажды в Одессе 
его кота должны были снимать в очередном фильме, а он сбежал ночью в форточку и 
пропадал четыре дня, а деньги-то за простой шли, и пришлось кота посадить на 
цепь, и кончились для него гулянки.
    Кот между тем мрачно мочился.
    Обаяние хозяина улетучивалось. Удовлетворенные отходили, появлялись новые 
слушатели (дети, старушки), а владелец кота уже с азартом рассказывал о своей 
жене, которая тоже дрессированная, потому что двадцать лет в одной комнате со 
зверьем —это надо иметь терпение, а у него еще жил австралийский попугай, 
который заболел вшивостью и подох, после того как врач-кожник намазал его 
ртутной мазью, и маленький нильский крокодильчик, которого ему невесть как 
привез знакомый. Крокодильчика держали в детской ванночке, а когда ванночка 
стала мала, продали за хорошую цену знаменитому профессору медицины, и тот 
поместил его у себя в приемной, в специальном бассейне, и к нем> перестали 
ходить пациенты.
    Впрочем, тип Руффина в чистом виде, вероятно, весьма редок. Ибо, как 
заметил Кречмер, «многие из этих веселых натур, если мы с ними поближе 
познакомимся, оказывается, имеют в глубине своего существа мрачный уголок».
    
    СМОТРИ В КОРЕНЬ
    
    В царстве рая, среди безоблачной легкости, в искристом веселье, в 
беспрерывной смене деятельностей и удовольствий — уголок ада, в котором 
остановилось время.
    А может быть, он и царит? Исподволь, где-то там, в глубине бессознательного.

    Может быть, вся эта веселость, и блеск, и легкость — просто великолепная 
постройка на шатком фундаменте, испытанный способ непринужденного убегания от 
самого себя?
    Острый глаз клинициста уловил на каждом из полюсов характерную «пропорцию» 
тонусно-эмоцио-нальных свойств. Пропорцию не количественную, а качественную, и 
как одномоментное соотношение, и как колебание во времени. Циклотимик: между 
веселостью и печалью, между радостью и тоской (колебания эмоционального тона) и 
между бодростью и вялостью (колебания активности). Шизотимик — между 
чувствительностью и холодностью, между обостренностью и тупостью чувства, между 
экзальтацией
    45
    и апатией (колебания тонуса и чувственной интенсивности) .
    Пропорции эти — ив одном лице и между многими представителями полюсов — в 
неравномерном распределении.
    Теперь обо всем этом можно уже пытаться мыслить и на нейронном уровне. И 
рай и ад открыты физиологически и анатомически, как системы мозговых нервных 
клеток. Они составляют самую сердцевину мозга вместе с системами, которые можно 
назвать то-нусными. От них зависит уровень бодрствования, активность, внимание, 
острота восприятия, переключение с одной деятельности на другую... Работа ада — 
это неудовлетворенность, боль, страх, тревога, ярость, тоска... Рай — это 
удовлетворение, благодушие, эйфория, радость,  счастье как состояние.
    Конечно, дело здесь обстоит не так просто, как, например, с центрами кашля 
или чихания. Райско-адские и тонусные возбуждающе- тормозные системы связаны со 
всем и вся, пронизывают всю работу мозга, сверху донизу, вдоль и поперек. 
Какими-то еще не вполне понятными интимными механизмами они связаны между собой,
 одно без другого немыслимо, двуедино. В их взаимодействии есть что-то от