определению Канта. Мишку можно в это время назвать и толстокожим рохлей, и 
отдаленным потомком 06-ломова.
    (Всеобщему принципу избыточности флегматик противопоставляет торжество 
экономии: прежде всего ничего лишнего, тише едешь, дальше будешь. Это стайер 
жизненных дистанций, гений отсрочек: не терпит, но ждет, не превозмогает, но 
игнорирует. Он не баловень судьбы, как сангвиник, которого она иногда для 
острастки крепко наказывает, он не холерик, чтобы вырывать ее милости силой, 
незнакома ему и хроническая невезучесть меланхолика: судьба относится к нему с 
почтительным равнодушием, точно так же, как и он к ней. Если он ваш друг, то 
дружба с ним — прочный гранит; он обволакивает своей флегмой горести и заботы, 
он охлаждает горячие вихри сумасбродных идей. Если он гениален, то гениальность 
его кротка, если он зауряден, его заурядность величественна и окружена ореолом 
трезвого консерватизма. Если это художник, то он наивный эпический чудак, раз и 
навсегда успокоенный в своем удивлении. Это Пришвин, мудрый ведун, хранитель 
загадки жизни.
    При всей своей темной скрытности меланхолик в конце концов понятен; 
флегматик же — истинная вещь в себе, непроницаемая прозрачность, непостижимая 
самодостаточность.)
    
    До такого мой Мишка, конечно, не дотягивает, флегматичность для него, 
повторяю, переходный этап. В хорошем своем тонусе, который обычен, это живой и, 
я бы сказал, весьма самодовольный тип (хотя малохольные нотки все же есть). Он 
приходит всегда с анекдотом, который еле доносит, проделывает виртуозный пируэт 
в кресле и начинает болтать.
    Болтовня его, к чести пикнического сословия, никогда не утомляет. Он всегда 
уместен, не праздничен, но согревает. Конечно, он тут же выложит последние 
новости про общих знакомых, жизнерадостно сообщит, что с кем-то полаялся, 
чем-нибудь хвастанет, но с обязательной самоиронией, отпустит пару терпких, но 
добродушных шпилек в адрес хозяина, моментально войдет в курс его теперешних 
дел, предложит одно, другое, всегда конкретно и реально. Попутно выяснится, что 
он кому-то что-то устраивает, кого-то выручает, кому-то помогает переехать на 
новую квартиру... Все это без тени надрыва и самопожертвования, с оттенком 
бравой беспечности. У него есть одна поразительная особенность: появляться в 
нужный момент. Он может год не давать о себе знать, но случись несчастье, и он 
тут как тут. Телепатия?
    Этот бескорыстный блатмейстер, подвыпив, произносит 
человеконенавистнические речи и грозится стать бюрократом. Оказывается далее — 
хотя об этом он болтает меньше, — что и на работе он тоже что-то проворачивает 
и пробивает, не журавля в небе, но синицу в руки, что-то вполне достижимое, 
отчего и дело сдвинется, и всем будет хорошо, и прогрессивка. Он, конечно, 
никуда не лезет, его не дергает бес продвижения, но как-то само собой 
получается, что его затягивает в водоворот все новых дел и людей, в 
организационное пекло.
    Это его стихия: тут надо переключаться, быстро соображать, перестраиваться 
на ходу, и ему нравится. Это не то что сидеть и изучать сопромат — ух-х!
    Я отдаю себе отчет в том, что и наполовину не раскрываю здесь личность 
Мишки: все идет только через призму его темперамента, так сказать, «снизу». Ни 
Мишку, ни других представителей этого человеческого полюса я ни в коей мере не 
собираюсь идеализировать.
    Если на мгновение попытаться взглянуть «сверху», то оказывается, что именно 
естественная, интимно-эмоциональная привязанность к людям, к конкретному и 
сегодняшнему, мешает им подниматься над своею средой, даже если у них есть к 
тому интеллектуальные основания. Они, может быть, в большей мере, чем кто-либо, 
оказываются психологическим продуктом непосредственного окружения. Отсюда при 
«физиологической», раз от разу легко пробуждающейся доброте жизненные установки,
 далекие от идеалов добра, расчетливость, соединяющая цинизм со своеобразной 
стыдливостью, приверженность суетным мнениям, стереотипам, некритическая 
внушаемость.
    Смачное остроумие Мишки меня тонизирует, повышает аппетит, но меня удручает 
его решительное игнорирование (не скажу—непонимание) так называемых высоких 
материй. Ах, как непробиваем он в вопросах эстетики! Выше текущей политики не 
летит, стокилограммовый ползучий эмпиризм тянет его вниз. Я понимаю, что нельзя 
с одного вола драть три шкуры, но, зная потенциальную вместимость его мозгов, я 
не могу смириться с этим самоограничением, мне непонятно это упрямое отчуждение 
от умников...
    Но это уже другой разговор.
    Так кто же он в своем лучшем тонусе?
    До неприличия нормальный человек — раз. «Энергичный практик» — 
разновидность живого типа на циклотимной палитре Кречмера — два. Но также и 
«беспечный, болтливо-веселый любитель жизни». (Уж это точно, любитель, хотя и 
далеко, далеко не утонченный.) Экстраверт по Юнгу — три... Прошу прощения, 
забежал вперед. Ну и по-традиционному, от Гиппократа до Павлова — конечно, 
сангвиник. Но не такой, как этот:
    «Руффин начинает седеть, но он здоров, со свежим лицом и быстрыми глазами, 
которые обещают ему еще лет двадцать жизни. Он весел, шутлив, общителен, 
беззаботен, он смеется от всего сердца, даже в одиночку и без всякого повода, 
доволен собою, своими близкими, своим небольшим состоянием, утверждает, что 
счастлив; он теряет единственного сына, молодого человека, подававшего большие 
надежды, который мог бы стать честью семьи, но заботу оплакивать его 
предоставляет другим; он говорит: «У меня умер сын, это сведет в могилу его