запретов, «табу», ставших для личности чем-то внутренним, частью ее самой. То, 
что мы называем «надсозна-нием», гораздо шире. Сюда входит все то готовое, что 
получает личность от семьи, от групп, в которых пребывает, от общества в целом, 
по разным каналам — а в конечном счете от всего человечества и истории. Это не 
только нормы поведения, это и системы ценностей, и идеалы, и язык, и весь строй 
мышления с его категориями и логикой, это стереотипы всех видов и уровней, в 
том числе и стереотипы чувств — короче, все, что называют культурой в самом 
широком смысле.
    Неосознаваемое   социально.   По большей части  мы пользуемся всем этим, 
как своим достоянием, в меру личного владения, не вникая, как, откуда и почему 
это берется, не осознавая ни сам факт использования, ни его механизмы. Ибо с 
самого детства «надсознаиие» задалбливается в подсознание.
    Но, конечно, в любой момент можно остановиться и спросить себя: а почему я 
делаю так, говорю так, думаю так, а не иначе? Что стоит за этим, в какой мере 
это мое, в какой заимствовано и откуда?
    Почему, например, я подаю руку товарищу?
    Как почему?.. Потому, что так принято здороваться. Потому, что я хорошо к 
нему отношусь. Если я не подам ему руки, он обидится. Это сближает. Вот как 
будто бы и причины, достаточно веские, хотя чаще всего мы пожимаем друг другу 
руки машинально.
    Но есть и другие обоснования этого прозаического каждодневного жеста. Они 
уходят в темные глубины прошлого. Обычай подавать друг другу руки в приветствии,
 как резонно заключили историки-антропологи, идет от тех далеких времен, когда 
встреча любых двух людей могла закончиться убийством. Я протягиваю тебе руку, 
значит, как видишь, у меня нет в ней каменного рубила, которым я мог бы 
размозжить тебе голову, у меня нет злых намерений, покажи и ты свою руку, и 
давай соединим их, чтобы удостовериться окончательно. Сегодня такая мотивировка 
нелепа, но ритуал остался и оброс другими обоснованиями, сохранившими в себе, 
однако,  намеки  на  прежнее знамение.
    Именно «подсознательное» переполняет нас постулатами «само собой 
разумеющегося», против отмены которых с равной силой протестуют и рассудок и 
чувства. И понятно, что главная причина, почему мы каждый раз не вникаем в свои 
«подсознательные» мотивировки, — просто отсутствие времени и — в большинстве 
случаев — необходимости. А также, конечно, и недостаток знаний и стремления 
вдуматься... С рукопожатием как будто бы просто, но ведь и это только гипотеза. 
Корни тысяч других каждодневных поступков и мыслей распутать   сравнительно   
сложней.
    И чувства и память осознаются мышлением, более высоким уровнем мозговой 
работы. А чем осознается мышление? Тоже мышлением. Это уже подозрительно. «Я 
мыслю, следовательно, я существую». Осознать сам факт наличия (или отсутствия)  
мысли как будто легко.
    He столь уж сложно подобрать и доводы, обосновывающие ту или иную мысль, и 
докопаться до исходных аксиоматических предпосылок. А вот дальше...
    Дальше и начинается «это так, потому что это именно так» и «этого не может 
быть, потому что этого не может быть никогда». Тупик самоочевидного, преодолеть 
который не легче, чем увидеть свои уши без зеркала. Сейчас я думаю... А сейчас 
я думаю, что я думаю... А сейчас я думаю, что я думаю, что я думаю... Такая 
охота за мыслью обычна и безнадежна, ибо всякая мысль в самый миг своего 
присутствия в сознании может быть только собою, и на этот миг, пусть даже 
ускользающе-краткий, ничего другого не допускает и сама себя не видит.
    Одного критика упрекнули, будто он занимается критикой, поскольку не может 
творить, на что он ответил: «Да, я не умею готовить яичницу, но это не мешает 
мне разбираться в ее вкусе». Действительно, нельзя одновременно жарить яичницу 
и есть ее: результатом может быть только пустая сковорода. Это можно было бы, 
вероятно, назвать законом одномерности мышления. Можно быть и творцом, и 
собственным критиком, быстро и сложно чередуя эти процессы, как и происходит на 
высших уровнях творчества (вспомним черновики Пушкина), но нельзя делать и то и 
другое одновременно.
    Критичность и служит средством преодоления одномерности   мышления.
    Есть только один способ осознать свое мышление: мыслить по-другому. 
Исходить из других предпосылок, из другой системы мыслительных координат, 
перейти в какое-то другое измерение. Иными словами, стать внутренне посторонним 
по отношению к самому себе. А чтобы осознать объективно-критически это другое 
мышление, надо, в свою очередь, стать посторонним по отношению к нему. И так 
далее, бесконечно...
    Так, в сущности, и происходит.    «Какой я был дурак», — говорим мы, 
разумея, что теперь-то уж поумнели. Пройдет время, и мы снова, из другой 
системы координат объявим себя дураками. В данный же момент осознать степень 
своего невежества, предубежденности, непоследовательности, несправедливости, 
равно как и занудства, — дело обыкновенно непосильное. Ибо в игре обычно 
участвует и Двуликий Янус эмоций.
    Иногда система мыслительных координат может меняться мгновенно, в некоторых 
случаях, патологических, а иногда и нормальных, возникает ощущение, что в нас 
одновременно мыслит не один, а двое или больше людей, каждый из которых видит 
другого насквозь. (Достоевский сразу же приходит на ум.) Однако практически 
система мыслительных координат — вещь в высшей степени стойкая. Это прочнейший 
сплав аксиом, питающихся и стойкими вероятностными прогнозами, и воспринятыми 
стереотипами, за которыми всегда стоят явно или скрыто подразумеваемые ценности 
по шкале Рая — Ада. Это очень хорошо: именно это и делает личность личностью, а 
не «бесформенным комком текущей информации». И это очень плохо, потому что