факт такого необыкновенного явления: вдруг с полной обязательностью 
почувствовать в себе заведенную куклу само по себе довольно неприятно. Но, 
разобрав смысл того, что начал болтать его язык, больной поразился еще большим 
ужасом, ибо оказалось, что он, Д., открыто признавался в тяжких государственных 
преступлениях, между прочим, возводя на себя замыслы, которых он никогда не 
имел. Тем не менее воля оказалась бессильной задержать внезапно получивший 
автономию язык, и так как нужно было все-таки извернуться так, чтобы окружающие 
не могли ничего услыхать, то Д. поспешно ушел в сортир, где, к счастью его, на 
то время никого не было... и там переждал пароксизм непроизвольного болтания, 
стараясь по крайней мере болтать негромко. Это было именно не столько говорение,
 сколько скорее машинообразное болтание, нечто напоминающее трескотню 
будильника, внезапно начавшего трезвонить и слепо действующего, пока не 
разовьется пружина.
    Спустя несколько дней то же явление насильственного говорения повторилось, 
но уже не в форме длительного пароксизма, а немногих коротких, насильственно 
сказанных фраз. Мозг больного по-прежнему плел прихотливые узоры бреда; между 
прочим, мысль больного, сидевшего в ту минуту в отдельной комнате перед столом, 
обращается к единомышленникам и друзьям. Вдруг Д. видит одного из своих прежних 
друзей, флотского офицера М.; зрительный образ как бы со стороны надвигается на 
Д., чтобы слиться с телом его, и непосредственно вслед за таким слиянием язык Д.
 совершенно помимо воли последнего выговаривает две энергически одобрительные 
фразы как бы от постороннего лица; при этом больной, изумленно ловя неожиданный 
смысл этих слов, с еще большим изумлением замечает, что это совсем не его голос,
 а именно сиплый, отрывисто-грубый и вообще весьма характерный голос сурового 
моряка М. Через немного мгновений больному является старик, тайный советник X. 
Надвинувшись со стороны на больного, он как бы сливается с телесным существом 
последнего: Д. чувствует, что он в ту минуту становится как будто стариком X.   
(который в противоположность
    М. есть олицетворенная мягкость) и его язык выговаривает новую неожиданного 
смысла фразу, причем с большой точностью воспроизводятся голос и манера 
говорить, действительно свойственные X. После этих явлений больной уверовал, 
что друзья его бодрствуют над ним и найдут средства освободить его, так как раз 
они имеют возможность таинственно вселяться в него, то их телесное 
существование, несомненно, должно быть тесно связано с его существованием, 
Здесь больной непроизвольно скопировал своим голосом голос и манеру говорить 
своих знакомых, и притом с таким сходством, что сознательно скопировать с такой 
ловкостью он никак бы не мог. В здоровом состоянии Д. совсем не отличается 
талантом подражательности».
    Как же объяснить автоматическую, насильственную речь Д.? Это нередкий 
симптом у душевнобольных. Некоторые из них называют это «самоговорением». Один 
мой больной, кроткий, застенчивый, необычайно деликатный человек, во время 
приступов «самоговорения» (это делали «они») буквально извергал отборнейшие 
ругательства во весь голос, а потом жестоко страдал и всячески извинялся.
    И здесь злую шутку играет сам механизм речи. Мы редко задумываемся над 
каждым словом, над фразой, мы их «включаем», и в сознании появляется лишь самый 
общий эскиз того, что мы собираемся сказать. Речь автоматизируется наподобие 
ходьбы, и произвольное управление тем и другим — прежде всего придание 
направления и тонкая шлифовка деталей подудела. Основу же образует автоматизм 
долгосрочной памяти. У Д. этот автоматизм сорвался с цепи регулирующего 
механизма...
    Сложнее объяснить другое: почему содержанием галлюцинаций и психических 
автоматизмов становится чаще всего именно то, что чуждо больному, к чему он 
относится со страхом и отвращением, против чего протестует все его существо? 
Словно и правда какой-то дьявол издевательски вкладывает в его мозг и выносит 
наружу все самое запретное, нелепое, жуткое... Но и это несколько проясняется, 
если вспомнить о вытеснении. Насильственные признания Д. в мнимых преступлениях 
— это вытеснение «наизнанку». Понятнее становятся и более редкие случаи 
райского окрашивания галлюцинаций.
     (Больная сидит молча, пассивно всему подчиняется, отвечает на вопросы 
односложно. Глаза ее блестят, на лице блуждает улыбка, временами лицо выражает 
восторг, экстаз. Голоса сообщают больной, что в нее влюблен некто занимающий 
высокое общественное положение...)
    Переживания Д., особенно эпизоды, когда он перевоплощался в знакомых и 
непроизвольно говорил их голосами, очень похожи на состояния, которые можно 
внушить здоровым людям в сомнамбулической фазе гипноза.
    А если вспомнить два наших примера с гипнозом, как внушения выкарабкивались 
из подсознания, цепляясь за подходящие моменты ситуации, то станет понятнее, 
почему самые фантастические переживания душевнобольных внутренне оформляются 
для них в нечто реальное, логичное и естественное. Они становятся «текущими 
событиями» жизни.
    
    ПРЕОДОЛЕНИЕ  ОДНОМЕРНОСТИ  
    
    Да, наверное, самое сложное для человека — осознать процесс собственного 
мышления. И не только потому, что в нем присутствуют скрытые побуждения и 
неосознанные элементы памяти, прогнозы и интуитивные расчеты, происходящие 
неведомо как и вдруг являющиеся «наверх». Подсознательное... Есть и другая его 
сторона, другой уровень: «надсознательный».
    Это не то, что имел в виду Фрейд, говоря о «Сверх-Я», хотя отчасти и то же. 
«Сверх-Я» Фрейда — это система социальных норм, главным образом всевозможных