иногда даже чувствуют.
    Ты право, пьяное чудовище, Я знаю: истина в вине.
    Кстати, уж если так славно совпадают слова, то нелишне вспомнить, что 
человек, заливающий вину вином, непрерывно качается, как маятник, между двумя 
презумпциями: ВИНОВАТ КТО-ТО (что-то) — ВИНОВАТ Я.
    Качаются так и трезвенники; но вино, как ничто иное, разгоняет эти качания, 
бросает вину в самые разные точки пространства, отчего и держит первенство по 
числу человеческих жертв. Есть три вида опьянения и три вида похмелья: 
благодушное — необвиняющее; агрессивное — обвиняющее; самообвинительное — от 
голубой до черной меланхолии с кровяным мазохизмом и зеленой тоской.
    ...Итак: что такое вина? Что такое чувство вины?
    Мы так же отличаемся друг от друга по способности ощущать, направлять и 
переправлять вину, как, скажем по отложению жира, росту или по музыкальным 
способностям. Все это очень ясно.
    В отношении к вине есть презумпции как бы врожденные. Есть натуры, просто 
не могущие обвинять — никого, никогда и ни в чем, таких очень мало; есть 
умеющие обвинять только себя, таких чуть побольше; есть обвинители других и 
только других, яростные псы и незыблемые прокуроры — с самого малолетства. 
Таких, как сообщил мне мой уважаемый редактор, довольно много. Но большинство, 
самое большое, — качается. Еще с детского: «А он первый начал...»
    Вина преследует тебя из поколения в поколение — из океанских глубин истории,
 от времен изначальных. Обвинением насыщен весь мир, насыщен и пересыщен. Едва 
просыпается сознание, как ты принимаешься искать причины своих неудач, своей 
боли...
    Я ошибся, конечно, грубо ошибся. Никаких причин, разумеется, ты в детстве 
не ищешь. Это лишь кажется, и будет казаться долго, всю жизнь.
    А ищутся обыкновенно лишь какие-то связки на грубой поверхности, 
обоснованьица типа «после этого — значит вследствие этого». Или: «Ты виноват уж 
тем, что хочется мне кушать», «все они такие»...
    Как направлена презумпция вины, можно увидеть, когда ребенок обо что-либо 
ушибается или что-либо у него не выходит — не складываются кубики, еще что-то...
 Один просто пищит, может заплакать, завопить, но стремится быстрей отвлечься — 
и успокаивается или смеется. Другой начинает яростно бить, ломать, наказывать 
«виновный» предмет. А третий уже готов обратить вину на себя: бьет сам себя или 
впадает в прострацию... Так, с большой вероятностью, будет и дальше, всю жизнь. 
Такая предрасположенность.
    А вот как некоторые бабуси и мамочки успокаивают детишек: «Ушибся о 
стульчик? Какой нехороший стульчик!.. Сделаем бобо стульчику! Побьем стульчик! 
Атата стульчику! Ну вот и все, стульчику бобо, а Вовочке не бобо...»
    Это один метод. Другой: «Вот тебе!.. В-вотН В-в-вот тебе! Еще?! Чтоб не 
падал у меня! Чтоб не орал!! Замолчи!!!»
    И так тоже будет дальше. И поди разберись, что врожденное, что поврежденное.
 Попробуй пойми, когда еще в бессознательном возрасте в тебя втравливают роли 
Обвиняемого и Обвинителя, а выбора не дают. Потом ты, может быть, станешь 
следователем или врачом, прокурором или адвокатом, но из этих ролей не выйдешь.
    О вине — своей ли, чужой ли — ты думаешь всегда и почти всегда безуспешно. 
Ведь чтобы понять вину, тебе приходится первым делом, хоть ненадолго, 
попытаться выйти из роли Судьи или Самосудчика и войти в роль Объективного 
Исследователя. То есть: перестать обвинять — себя ли, других ли. То есть: 
подняться над виной. То есть:
    ПРОСТИТЬ?
    Это невероятно трудно. Это почти немыслимо. Это само по себе может быть 
виной непростительной.
    Есть преступления, которые, оставаясь человеком, простить невозможно.
    Трактат не удался, но письмо, может быть, выручит.
    В. А!
    Я ваша коллега, врач-психиатр из Н-ска. Хотелось бы поделиться некоторыми 
мыслями.
    Немного о себе. Я уже на пенсии, работаю на полставки. Одинока. Муж погиб 
на войне, а мама, сестра и двое детей, все мои родные сожжены в фашистском 
лагере смерти. Сама уцелела по случайности: вытолкнули из вагона, недострелили. 
Много лет проклинала эту случайность... Но решила все-таки жить.
    Не мне вам рассказывать, что психиатрия являет крайности человеческого 
существа в наиболее обнаженном виде. Здесь мы встречаем и запредельных святых, 
и запредельных чудовищ, все то, что не вмещает сознание и вмещает жизнь. Но и в 
психиатрии это нужно уметь разглядеть. Как и вне клиники, преобладает видимая 
заурядность — разница только в степени уравновешенности. Неуравновешенная 
заурядность — наш самый частый посетитель, вы, наверное, согласитесь; примерно 
та же пропорция и среди нас самих, разве лишь чуть поменьше диапазон. 
Утешительно, правда, что и яркие души в большинстве тоже наши...
    Пошла в психиатрию вполне корыстно: чтоб растворить свою боль и... чтобы 
ЭТО понять.
    Больше всего меня интересовала — вам уже ясно, почему — человеческая 
агрессивность в ее наиболее откровенных формах. И равным образом чувство вины — 
агрессивность, направленная на себя. Моя судьба, собственно, из этого и 
составилась: первое — как воздействие, второе — как состояние... Много лет 
работала в острых отделениях, где рядом находились больные возбужденные, 
злобные — и глубоко депрессивные, с бредом самообвинения и стремлением к 
самоубийству. Вам это все знакомо. Я не придумала ничего нового, чтобы помогать 
таким. Но для себя, кажется, удалось кое-что уяснить.