- А меня Кстоном, Пистоном, потом Котом, одна из основных кличек, потом 
Чижиком, Рыжим, хотя рыжим был не более прочих, Митяем, Митрофаном, Демьяном, 
Кастаньетом, Кастетом, Касторкой... Так много прозвищ было потому, что я был 
вхож в разные общества. А Клячко - был Клячко, ну и Кляча, конечно. Еще звали 
его с самого первого класса Профессором, а потом произвели в Академики. Сам же 
он в наших разбойничьих играх называл себя одно время Леонардо Подбитый Глаз.
        Наша дружба, как часто бывает, основывалась на дополнительности; 
отношения балансировали между обоюдным восторгом и завистью. Я завидовал его 
всевластному (по моему разумению) интеллекту, он - моей всеобъемлющей (по его 
масштабам) коммуникабельности. Он был для меня светочем, пророком недосягаемых 
миров, а я для него - гидом и советником по контактам с Обыкновенией.
        - Это что, тоже страна такая?
        - Между пятеркой и единицей... Я полюбил его отчасти за муки, а он меня 
за состраданье к ним, что не мешало обоим мучить друг друга посильными 
издевательствами и изменами. С его стороны, правда, измены вынужденно бывали 
платоническими или символическими, не знаю, как лучше выразиться. Хорошо помню, 
например, как за мое увлечение Ермилой он отомстил мне Мопассаном - показал 
кое-что, а читать не дал: «Тебе еще рано» (дело было в шестом классе), а за 
любовь к Яське - внезапно вспыхнувшей томасоманией и невесть откуда 
почерпнутыми идеалами японских ниндзя.
        Как только я покидал его, устав от высокогорного климата, и спускался 
на отдых в Обыкновению, он находил повод меня морально уязвить, что давало 
повод его физически поколотить и тем самым вновь полюбить. И опять приходилось 
карабкаться вслед за ним в Запятерье, до новой усталости и охлаждения, его или 
моего, и снова разрыв, и опять уязвление - таков был тянитолкай этой дружбы... 
Среднего роста, с прямым, как струнка, позвоночником, он был среди нас самый 
подвижный и самый замкнутый, самый темноволосый и самый бледный.
        Имел четыре походки. Одна - парящая, едва касаясь земли, на высокой 
скорости и без малейшего напряжения -неподражаемая походка, которую я пытался 
копировать, как и его почерк, и в результате остался с неким подобием.
        Вторая - прыгающая, враскачку, слегка карикатурная -так он ходил в 
школу.
        Третья - кошачья, упруго-угловатая поступь боксера (коснуться перчаток 
соперника, мгновенно принять боевую стойку) - так подходил к книжным киоскам.
        Четвертая - депрессивная: словно увешанный гирями, чуть не приседая, 
почти ползя, - походка клячи, воистину.
        Нежные точеные черты, грустные глаза цвета крепкого чая делали бы его 
красивым, если бы не ужасающая форма головы и чересчур резкая мимика глаз и 
бровей, от которой уже годам к двенадцати наметилось несколько причудливых 
морщинок. Кожа его была так тонка, что казалась прозрачной, и однако, когда его 
били, что случалось довольно часто, он умудрялся оставаться целым и невредимым: 
ни единой царапины, ни одного синяка, ни малейшего кровоподтека никогда у Клячи 
не замечалось - очевидно, особая упругость тканей пли повышенная иннервация...
        В телосложении были еще две особенности: крупные, не по росту, ступни 
ног - на номер больше, чем у классного дылды Афанасия-восемь-на-семь...
        - Я читал где-то, что, чем больше относительная длина стопы, тем больше 
объем оперативной памяти, странная корреляция...
        - Да, и длинные, чуть не до колен, руки, которым полагалось бы 
заканчиваться столь же крупными кистями; но кисти на тонких сухих запястьях 
были, наоборот, очень маленькие, хотя и крепкие, с гибкими тонкими пальцами, 
пребывавшими в постоянном легком движении, будто ткали невидимую паутину. Эти 
беспокойные паучки были ему равно послушны и в изобретательском рукодействе, и 
лепке, и рисовании, и игре на рояле...
        - А что такое было с головой, гидроцефалия (черепная водянка. - В. Л.)?
        - Нет. Череп крупный, в пределах нормальной величины, форма только 
неописуемо усложненная. В те времена класса до седьмого нас заставляли стричься 
наголо...
        - Как же, помню, сплошные скинхеды...
        - И каждый имел возможность продемонстрировать мощь своего интеллекта в 
виде доступных детальному обозрению черепных шишек.
        У Клячко эти шишки были какими-то невероятными -сплошные выпирающие 
бугры, осьминог в авоське, атомный гриб... Уважительно изучали: «Дай пощупать 
математическую»; выцеливали из рогаток - мишень искусительная, многогранная, и 
отлетала бумажная пулька всегда в неожиданную сторону, всего чаще на 
учительский стол. Грешен, я тоже раза два не устоял перед этим соблазном...
        - А в вас стреляли?
        - А в вас разве нет?
        - У нас в пятьсот пятой употреблялись преимущественно плевалки, такие 
вот трубочки. Стреляли шариками из бумаги, хлебными катышами, пластилином, 
горохом...
        - Но согласитесь, плевалка неэстетична и громогласна, то ли дело 
тоненькая резинка - натянешь между средним и указательным, вот и вооружен. В 
случае чего и в рот спрятать можно... Пульки бывали, случалось, и металлические.
 Одной такой, из свинцовой проволоки, Академику нашему как-то влепили 
прямехонько в левый глаз, и наверняка выбили бы, но он на сотую секунды раньше 
успел зажмуриться. И опять, несмотря на силу удара (он даже упал, схватившись 
за глаз), никакого синяка пли кровоизлияния, никаких следов, остался только 
невротический тик. Волнуясь, он всегда с тех пор подмигивал левым глазом.
        - А сам, что же, ходил безоружным?
        - Он был миролюбцем. Кроме куклы собственного производства, оружия у