психологическая интроспекция нехарактерна. Для этого они слишком деятельны, 
обращены вовне. Исключение составляет Петрарка, диалог которого "Моя тайна, или 
Беседы о презрении к миру" (написан в 1342-1343, переработан в 1353-1358 гг.) 
считается самым интроспективным произведением итальянского Ренессанса. Петрарка 
убежден, что в мире "нет ничего более достойного, чем человеческая душа, 
величие которой ни с чем не сравнится" [37]. Собственная душа беспокоит поэта, 
поскольку его одинаково сильно влечет и земное и небесное. Разнородные чувства, 
признается он, "одолевают меня поочередно с такой силой, что, кидаемый бурями 
духа то туда, то сюда, я до сих пор не знаю, какому чувству отдаться всецело" 
[38]. 
Острый душевный кризис побудил 38-летнего поэта предаться письменному 
самоанализу в канонической форме диалога между Франческо Петраркой и Августином 
в присутствии молчаливой Истины. Петрарка не сообщает фактов своей биографии. 
Он обсуждает свой характер и нравственные принципы. Августин, выполняющий 
функции совести, находит у Петрарки все новые и новые грехи и пороки, которые 
тот сначала отрицает, а затем признает и раскаивается. Особенно мучительна 
"ацидия". Она "без отдыха истязает меня целые дни и ночи... И, что можно 
назвать верхом злополучия, – я так упиваюсь своей душевной борьбою и мукою, с 
каким-то стесненным сладострастием, что лишь неохотно отрываюсь от них" [39]. 
Признавая себя виновным, Петрарка тем не менее не может и не собирается стать 
другим. "Я постараюсь изо всех сил остаться при себе, соберу разбросанные 
обломки моей души и усиленно сосредоточусь в себе", но "не могу обуздать своего 
желания". Ведь даже теперь, пока мы говорим, "меня ждут многие важные, хотя все 
еще земные дела" [40]. В диалоге даже не упоминаются такие религиозные 
категории, как первородный грех, искупление, благодать или святые дары, зато 
много античных аллегорий и цитат из Цицерона, Вергилия, Горация, Сенеки и 
Ювенала. Петрарка взывает к имени Августина. Но "Исповедь" Августина – 
безусловное покаяние, тогда как исповедь Петрарки – способ примирения с самим 
собой, принятия своего "Я" со всеми его противоречиями. 
Совсем иначе написаны "Жизнь" Бенвенуто Челлини (1500-1571) и "О моей жизни" 
Джероламо Кардано (1501-1576). Автобиография Челлини – увлекательный рассказ о 
жизни художника, исполненной напряжения и опасных приключений. Челлини 
многократно предупреждает читателя, что рассказывает не историю своего времени, 
а собственные приключения, причем без всяких дидактических целей. Он абсолютно 
нерефлексивен, никогда не сомневается в собственной правоте, его 
самоутверждение всегда действенно, а жизненный девиз "Я не склонюсь". По его 
убеждению, бог помогает только тем, кто сам себе помогает. Если обыденная 
мораль ему мешает, он расправляется с ней без колебаний. Но его глубокая вера в 
себя и свое призвание неотделима от веры в величие представляемого им искусства,
 которое для него священно. И в этом он бескомпромиссен. 
Итальянский ученый, философ и врач Кардано, как и Челлини, крайне честолюбив и 
исполнен чувства собственного достоинства. Книга "О моей жизни" призвана 
увековечить имя и дела автора. Хотя она написана 74-летним стариком незадолго 
до смерти, в ней нет ни ретроспективной картины становления личности, ни 
психологического самоанализа. Это не внутренний диалог, как у Петрарки, и не 
живой рассказ, как у Челлини, а медико-антропологический анализ собственной 
индивидуальности. Никто до Кардано не описывал так подробно и точно свое тело, 
внешность, походку, вкусы, фантазии и многочисленные болезни. Но его 
объективность искренна. Для старого человека, да еще врача, здоровье и все, что 
с ним связано, вовсе не мелочи. К тому же Кардано свято убежден в своей 
предызбранности, а в великих людях существенно все, даже болезни. 
Литература эпохи Возрождения кажется недостаточно рефлексивной, гуманисты чаще 
спрашивают "Что такое человек?", чем "Кто я?". В XVII в. 
философско-психологическая рефлексия усиливается; излюбленными литературными 
жанрами становятся мемуары, портреты, характеры, максимы, письма. Литература 
эта не интроспективна. Сен-Симон, Ларошфуко, Лабрюйер и другие пишут не о себе 
лично, а об окружающих людях и о "человеке вообще". Но, в отличие от гуманистов,
 они настроены к людям весьма критически. "Стоит ли возмущаться тем, что люди 
черствы, неблагодарны, несправедливы, надменны, себялюбивы и равнодушны к 
ближнему? Такими они родились, такова их природа, и не мириться с этим – все 
равно что негодовать, зачем камень падает, а пламя тянется вверх" [41], пишет 
Жан де Лабрюйер. Героическую идеализацию человека сменяет ирония, то горькая, 
то легкая, но всегда осуждающая, аналитическая. Особое внимание авторов 
привлекает разграничение подлинного и показного, лица и маски. Эпиграф к 
"Максимам" Ларошфуко гласит: "Наши добродетели – это чаще всего искусно 
переряженные пороки" [42]. Сами авторы не претендуют быть исключениями из 
правил, их отношение к себе так же иронично, как и к другим, и опираются они не 
только на наблюдение, но и на самоанализ. 
Этот своеобразный канон человека тесно связан со стилем придворной жизни, 
который был хорошо знаком и герцогу де Ларошфуко, и герцогу де Сен-Симону, и 
придворному принца Конде де Лабрюйеру. Этикетное поведение – чистейший образец 
ролевого поведения, навязываемого индивиду помимо его воли и желаний, 
придворные интриги – лучшая школа лицемерия, а салонное злословие – незаменимый 
источник информации о скрытых пружинах и тайных мотивах поведения. Однако 
непреходящая познавательно-художественная ценность этой литературы заключалась 
прежде всего в том, что она побуждала людей пристальнее вглядываться в 
противоречивость собственных мотивов и интересов, вырабатывая более 
дифференцированные критерии самооценок и самоуважения. Размышление о других 
переходит в интроспекцию, в которой отчетливо проявляются свойства не только 
эпохи, но и личности. Особенно выразительно в этом плане сопоставление "Опытов"