запреты. 
Христианская мораль в ее наиболее аскетических формах относилась к телесности 
откровенно враждебно. Подавление плоти означал? не только воздержание, но и 
изгнание ее из самосознания, что, однако, было практически невозможно. 
Средневековье справлялось с этой проблемой путем символического разграничения 
"верха" и "низа". Эта двойственность явственно проявилась в средневековой 
живописи. Иконописный "лик" бестелесен, над всем обликом человека доминирует 
лицо, на котором, в свою очередь, выделяются глаза как выражение души. Напротив,
 карнавальная культура уделяет много места телесному "низу", вплоть до 
откровенного изображения физиологических отправлений и плотоядного их 
смакования ("гротескное тело"). 
Возрождение не только ослабило эту антитезу, но и вызвало к жизни новый 
"телесный канон", предполагающий "совершенно готовое, завершенное, строго 
отграниченное, замкнутое, показанное извне, несмешанное и 
индивидуально-выразительное тело" [23]. Этот образ резко отличался от 
"гротескного тела" – открытого, незамкнутого, лишенного жесткой очерченности, 
слитого с природой и выставляющего напоказ человеческую плоть. Новый "телесный 
канон" был одним из аспектов общего процесса индивидуализации и персонализации 
личного пространства. Но это, в свою очередь, имело важные психологические 
последствия. 
На индивидуально-психологическом уровне острому, гипертрофированному ощущению 
"закрытости" своего тела и заботе о поддержании его "границ" обычно сопутствует 
общая эмоциональная скованность, меньшая свобода самовыражения. На уровне 
культуры новый "телесный канон" сопровождался утверждением и нового "канона 
речевой пристойности", препятствующего выражению плотских переживаний, особенно 
сексуальности. На эти сюжеты, свободно обсуждавшиеся в быту и в искусстве эпохи 
Возрождения, начались гонения. 
Открытая грубая чувственность средневекового человека была, по мнению М.М.
Бахтина, оборотной стороной религиозного аскетизма. Гуманистический идеал любви 
требует преодоления средневекового дуализма "верха" и "низа" путем слияния 
возвышенного чувства и физической сексуальности. Традиционное изображение 
сексуальности в деиндивидуализированном, природно-физиологическом ключе 
начинает вызывать моральное и эстетическое осуждение. С другой стороны, 
воздействуют жесткие антисексуальные установки пуританства. Соединившись в 
массовом сознании, эти противоположные по своей сути тенденции (идеал тотальной 
индивидуальной любви и принцип десексуализации бытия – вещи совершенно разные) 
породили явление, которого, как кажется, не знала прежняя культура, а именно 
табуирование тела как такового. Нагота постепенно запрещается не только в 
общественных местах, но становится "неприличной" даже наедине с собой 
(свидетельство тому появление в XVIII в. различных видов ночной одежды – 
шлафроков, пижам и т.д.). Табуируются все разговоры, связанные с телесными 
отправлениями. В учебниках медицины XVIII-XIX вв. утверждается представление, 
сохраняющееся с живучестью предрассудка вплоть до наших дней, что человек 
ощущает какую-то часть своего тела только в случае болезни, и т.д. и т.п. 
Но все то, что человек должен подавлять или скрывать, неизбежно становится для 
него интимным, "внутренним". "Тайное" и "стыдное" всегда интимно. Не случайно 
телесные переживания занимают одно из высших мест в иерархии сюжетов 
доверительной коммуникации наравне с тончайшими движениями души. Таким образом, 
не только внутренний мир человека стал сложнее, но и тело его обрело некую 
загадочность и интимность. 
Новый нормативный канон человека и идея формирования личности ярко проявляются 
в изменении отношения к детям и самого понятия детства. XVII-XVIII вв. 
ознаменованы зарождением нового образа детства, ростом интереса к ребенку во 
всех сферах культуры, более четким различением, хронологически и содержательно, 
детского и взрослого миров и, наконец, признанием за детством автономной, 
самостоятельной социальной и психологической ценности [24]. 
Усложнение жизненного мира личности порождает противоречивые, не допускающие 
однозначного толкования эмоциональные состояния и проблемы. Например, 
одиночество. В средние века люди жили теснее и редко обособлялись друг от 
друга; даже схимники, принимавшие обет молчания, нередко обосновывались вблизи 
монастырей, а то и прямо на городских улицах, на страх и поучение верующим. 
Одиночество чаще всего понималось как физическая изоляция. Культ одиночества 
как условия сосредоточенного, интимного общения с богом характерен только для 
мистиков. Индивид и общество как бы взаимопроникают друг в Друга. 
Более многогранная личность нового времени, не отождествляющая себя ни с одной 
из своих предметных и социальных ипостасей, нуждается в обособлении от других и 
добровольно ищет уединения. Вместе с тем она острее переживает одиночество как 
следствие дефицита значимого общения или неспособности выразить богатство своих 
переживаний. 
В дворянской культуре XVII в. любовь к одиночеству связывается с эстетическими 
переживаниями ("уединение – подруга муз"); пиетизм считает его благотворным для 
развития религиозного чувства; просветители обсуждают плюсы и минусы 
одиночества для развития личности и ее интеллекта (этому посвящен чрезвычайно 
важный для немецкой культуры четырехтомный труд "Об одиночестве" Иоганна Георга 
Циммермана, вышедший в 1784 г.), возводя в ранг идеала образ одинокого 
мыслителя, который достаточен сам для себя и в то же время всегда готов помочь 
другим (вспомним "Прогулки одинокого мечтателя" Ж.Ж.Руссо). "Идеальный 
воспитатель" Руссо говорит о своем идеальном воспитаннике Эмиле, что он 
"рассматривает самого себя без отношения к другим и находит приличным, чтобы и 
другие о нем не думали. Он ничего ни от кого не требует и себя считает ни перед