"Универсализм" вообще характерен для средневековой мысли. В капитальной истории 
автобиографии Г.Миша период с VI по XV в. (в Италии – до 1350 г.) представлен 
лишь семью развернутыми автобиографиями, даже при менее строгом отборе их число 
едва ли превысило бы 8-10 произведений. 
Тем не менее на всем протяжении истории средних веков, особенно XI-XIII вв., 
происходят сложные процессы индивидуализации образа жизни и повышения ценности 
человека. Уже в начале XI в. в Западной Европе тексты покаянных псалмов и 
молитв начинают составляться от первого лица. В связи с разграничением 
"внешнего" и "внутреннего" покаяния в XII в. постепенно входит в быт 
индивидуальная (в отличие от коллективной) исповедь. В 1215 г. Латеранский 
собор установил, что каждый христианин обязан исповедоваться, как минимум, один 
раз в год, причем требуется не просто признание греха, а внутреннее раскаяние, 
и оценке подлежат не только поступки, но и их мотивы, намерения исповедующегося.
 По мнению Абеляра, намерения, "греховные помыслы" даже важнее поступков. 
В связи с этим быстро обогащается латинский словарь "страстей души" и 
эмоциональных состояний. Желая максимально точно оценить "праведные" и 
"неправедные" деяния и мотивы, богословы тщательно дифференцируют виды и 
степени аффектов, чувств, человеческих взаимоотношений. Страсть к 
систематизации проникает и в светскую культуру. Например, у трубадуров 
тщательно отработан этикет ухаживания и терминология, соответствующая разным 
видам и степеням любви. 
Особенно поучительна эволюция средневековых образов смерти и похоронных обрядов 
[21]. Архаическое сознание, не придающее значения индивидуальному существованию,
 не ведает и трагедии индивидуальной смерти, трактуя бытие как бесконечный 
циклический круговорот, в котором жизнь и смерть постоянно переходят друг в 
друга (например, ритуальная смерть и возрождение к новой жизни при обряде 
инициации). Но в соответствии с их культурой разные народы воспринимают и 
переживают смерть по-своему. Это может быть эпически спокойное восприятие 
смерти как всеобщей судьбы, например ветхозаветное: "И умер Иов в старости, 
насыщенный днями" (Иов. 42, 17). Или вера в перевоплощение, делающая смерть в 
абсолютном смысле невозможной, что поэтически точно выражено в "Махабхарате": 
Мудрец, исходя из законов всеобщих, 
Не должен жалеть ни живых, ни усопших. 
Мы были всегда – я и ты, и, всем людям 
Подобно, вовеки и впредь мы пребудем. 
Как в теле, что нам в сей юдоли досталось, 
Сменяются детство, и зрелость, и старость, 
Сменяются наши тела, и смущенья 
Не ведает мудрый в ином воплощенье. 
Свободный от самости, верной тропою 
Придет он, поправ вожделенье, к покою [22]. 
Классическая Греция, познавшая ценность индивидуального существования, а вместе 
с ним – страх смерти, отгораживается от него верой в бессмертие души, 
возвращающейся после гибели тленного тела в вечный и неизменный мир идей, к 
которому она изначально принадлежала. Христианское понимание смерти тесно 
связано с идеей первородного греха и надеждой на чудесное спасение. Но как 
узнать, причислен ли ты к сонму праведников? Ведь это зависит не от собственных 
заслуг, а от божественной благодати. 
Обыденное сознание раннего средневековья не ощущало этого драматизма. Для него 
смерть – естественная коллективная судьба ("мы все умрем"), требующая 
покорности. Такая "прирученная смерть", как назвал эту установку французский 
исследователь Ф.Ариес, означает, что человек заранее знает, что "время его 
пришло", и спокойно умирает, предварительно выполнив весь положенный ритуал – 
молитву, прощание с близкими, последнее слово. Ни сам умирающий, ни прощающиеся 
с ним домочадцы не воспринимают смерть трагически и не выражают особой скорби. 
В крестьянской среде такое отношение к смерти сохранялось очень долго. 
В XI-XII вв. образ смерти постепенно индивидуализируется; похоронный ритуал 
приобретает индивидуально-личностные компоненты, возникает проблема 
"собственной смерти". В изобразительном искусстве внимание художников все 
сильнее приковывают картины Страшного суда, разлагающихся трупов; появляются 
изображения мертвого или страдающего Христа (раньше сцены распятия выражали не 
человеческую муку, а божественное торжество). 
В восприятии и изображении смерти проявляется двойственность христианской 
эсхатологии, предполагающей как бы два суда над человеком. Первый суд, 
индивидуальный, происходит немедленно после кончины, когда грешники 
отправляются в ад, бесспорные праведники – в рай, а остальные – в чистилище. Но 
существует еще всеобщий Страшный суд, когда весь род человеческий предстанет 
пред лицом высшего судии. Эти две эсхатологии – "малая", персональная, и 
"большая", всемирно-историческая, различаются уже в раннем средневековье [23], 
но в изобразительном искусстве позднего средневековья акценты постепенно 
смещаются в сторону индивидуального суда. Хотя мысль о Страшном суде не 
исчезает, художники все чаще изображают немедленное, в момент смерти, 
индивидуальное воздаяние, результаты которого ставятся в зависимость от личных 
заслуг умершего, несущего на шее свою "книгу жизни", как паспорт или банковский 
счет. 
Самый момент смерти приобретает теперь особое значение как последняя 
возможность что-то искупить, исправить. В искусстве он изображается как 
драматическая схватка сил добра и зла и своеобразный итог жизненного пути. 
Индивидуализируются и надгробия. В Древнем Риме на каждой могиле была надпись, 
указывавшая имя усопшего, его семейное положение, иногда – род занятий, возраст