сословному образцу и нормам этикета. Это касается и внешности (всем знатным 
лицам приписываются, например, светлые или "золотые" кудри и голубые глаза), и 
морально-психологических качеств. 
Описания людей в средневековых текстах обычно сводятся к одному и тому же 
обязательному набору сословных добродетелей. Мужчины бывают смелыми, любезными, 
разумными или трусливыми, грубыми и безрассудными. Качества женщин 
исчерпываются красотой, изяществом и скромностью. "Нейтральных", "неоценочных" 
качеств нет вовсе. Обязательные сословно-этикетные характеристики употребляются 
даже там, где их смысл прямо противоречит поведению героя. Например, в "Песне о 
Нибелунгах" бургундский король Гунтер с помощью Зигфрида взял в жены богатыршу 
Брюнхильду. Во время брачной ночи он терпит полное фиаско: вместо того чтобы 
отдаться жениху, невеста связывает его и вешает на крюк, оставляя его в таком 
положении на всю ночь. При этом она продолжает обращаться к Гунтеру в 
соответствии с этикетом, называя "господин Гунтер", и поэт по-прежнему именует 
его "могучим" и "благородным рыцарем" [9]. Для современного восприятия это 
звучит как издевка, но древний автор не усматривал здесь противоречия: Гунтер 
благороден и доблестен независимо от происходящего с ним. 
Историки прошлого века удивлялись, как мог рыцарский культ благородства и 
великодушия сочетаться с тем эпическим спокойствием, с каким в средневековых 
источниках повествуется о массовом истреблении населения захваченных городов, 
опустошении деревень и т.д. Но дело в том, что способность средневекового 
человека к сопереживанию замыкалась его собственным религиозным и сословным 
кругом. Открытие, что "и крестьянки чувствовать умеют", сделано только в новое 
время. 
В средневековой латыни слово persona еще многозначнее, чем в классической, 
обозначая и маску, и театральную роль, и индивидуальные, в том числе телесные, 
свойства человека, и его социальное положение, ранг. Глаголы dispersonare и 
depersonare обозначали в средние века не утрату индивидуальности или 
психическое расстройство ("деперсонализация" в современной психиатрии), а 
потерю статуса, чести, "лица" в социальном смысле, места в сословной иерархии. 
Латинское personalitas – "личность" возникло в раннем средневековье как 
производное от слова "персона". Уже Фома Аквинский использовал его для 
обозначения условий или способов существования лица. Слово "персонаж", 
возникшее в английском языке и уже в XIII в. усвоенное французами, 
первоначально обозначало церковную должность (parson – пастор, священник), а 
затем отошло к миру театра. 
Каноническое (церковное) право также не знает личности как особого явления; 
слово "персона" фигурирует в нем как синоним отдельного человека, обладающего 
идентичностью (преемственностью и неизменностью) и разумом, без чего невозможна 
ответственность за грехи, и только. Никаких "личных прав" или "прав личности" 
средневековье не знает [10]. 
Средневековая культура вообще мало психологична. По наблюдениям Д.С.Лихачева, 
русский летописец XI-XIII вв. описывает не психологию князя, а только его 
политическое поведение: "Нет добрых качеств князя без их общественного 
признания, ибо самые эти качества неразрывно связаны с их внешними постоянными 
проявлениями. Вот почему летописец не знает конфликта между тем, каким на самом 
деле является тот или иной князь, и тем, каким он представляется окружающим" 
[11]. 
То же самое свойственно и "житиям святых". Для средневекового клирика "индивиды 
были собранием качеств, и их поступки вырастали из этого собрания, а не из 
целостной индивидуальности" [12]. "Жития святых" так похожи друг на друга 
потому, что авторы их описывают не жизнь святого, а его святость. 
Все индивидуальное, "выламывающееся" из заведенного порядка вещей, вызывает 
подозрение и осуждение. В древнерусском языке слово "самолюбие" и близкие к 
нему слова большей частью имеют отрицательный смысл, трактуются как себялюбие, 
нехорошее пристрастие к себе, субъективный произвол и т.д. [13] Гордость 
считалась "матерью всех пороков". 
Средневековый человек не склонен был фиксировать внимание на своих отличиях от 
окружающих. Раннее средневековье не знает, например, индивидуального авторства 
и заботы об оригинальности произведения. "Автор, будь то создатель жития, саги, 
проповеди, миниатюры, рукописи или какого-либо технического усовершенствования, 
рассматривал свое творение прежде всего с точки зрения коллективной, артельной 
работы над целым, которое уже было ему предзадано. Такой взгляд не исключал 
авторского самосознания, но творческая самооценка заключалась не в 
противопоставлении себя миру, не в утверждении своей самобытности, несхожести с 
другими, а в смиренно-горделивом осознании мастерства, с которым автор выявил и 
сумел применить унаследованные "цеховые" навыки и знания, в том, что он с 
максимальной полнотой и совершенством высказал истину, принадлежащую всем" [14].
 
При всем том европейское средневековье отнюдь не было миром обезличенности. В 
известном смысле оно даже открыло новые грани проблемы "Я" и понятия личности. 
Индивид феодального общества осознает себя прежде всего через свою 
принадлежность к определенной социальной группе, составляющей его "Мы". Но 
наряду с партикулярными светскими "Мы" (семья, соседство, сословие) 
христианство подчеркивает универсальное "Мы" духовной сопричастности к богу. На 
ранних стадиях развития феодализма соотношение этих двух "Мы", как и отношение 
индивидуального "Я" и мистического "тела" церкви, было еще слабо рефлексировано.
 Однако в нем содержался целый ряд противоречий, которые должны были 
стимулировать такую рефлексию. В абстрактно-духовной сфере появляется 
потребность согласования определений человека как венца творения, подобия божия