расположения и силы собственной веры он может стяжать вечное спасение или 
навеки погибнуть, не оставляет места спокойствию и невозмутимости. Индивид 
мечется между страхом и надеждой на чудо. Это делает его жизненную ситуацию и 
его "Я" внутренне конфликтными: человек должен высоко думать о себе, но не 
заноситься, он обретает радость в страдании, величие – в унижении. 
Ощущение своей сложности и исключительности было особенно острым у ранних 
христиан, у которых социальный кризис переживавшейся исторической эпохи 
органически сплетался с личным психологическим кризисом, связанным с переходом 
в новую веру и переживаемым как глубоко интимное событие. Задавая вопрос "кто я 
такой?", Марк Аврелий, в сущности, имеет в виду не себя лично, а человека 
вообще, отсюда и его спокойный интеллектуализм. Новообращенный же христианин, 
которому только что "открылся свет", чувствует себя буквально заново рожденным. 
Его вопрос о себе – не акт рефлексии, а страстный "прорыв" в новое измерение 
бытия. Самые эмоционально-личностные документы поздней античности – именно 
рассказы об "обращении". Идея божественного откровения и личного общения с 
богом придает новое значение и смысл и спонтанным, неуправляемым психическим 
состояниям – снам, видениям, галлюцинациям. 
В новые тона окрашиваются и межличностные отношения. Античный гуманизм призывал 
строить человеческие отношения на принципах разума и терпимости. Христианство 
апеллирует не к разуму, а к чувству любви. "Христианский гуманизм" основан не 
столько на рациональном осуждении жестокости, сколько на живом сострадании. 
Человек, таким образом, обращен одновременно к богу, к ближнему и внутрь 
собственного "Я". Не зная собственной души, он не может избежать невольных 
прегрешений. Но что такое это внутреннее "Я"? "Что же я такое, Боже мой? – 
спрашивает Августин. – Какова природа моя? Жизнь пестрая, многообразная, 
бесконечной неизмеримости" ("Исповедь", X, XVII, 26). 
Духовный порыв и комплекс избранничества, характерные для раннего христианства, 
с превращением его в официальную религию быстро угасают, заменяясь формальными 
ритуалами, а реальная социальная структура феодального общества отнюдь не 
благоприятствовала развитию индивидуальности. 
Характерная черта феодального средневековья – неразрывная связь индивида с 
общиной. Вся жизнь человека, от рождения до смерти, была регламентирована. Он 
почти никогда не покидал места своего рождения. Жизненный мир большинства людей 
той эпохи был ограничен рамками общины и сословной принадлежности. Как бы ни 
складывались обстоятельства, дворянин всегда оставался дворянином, а 
ремесленник ремесленником. Социальное положение для человека было так же 
органично и естественно, как собственное тело; каждому сословию соответствовала 
своя система добродетелей, и каждый индивид должен был знать свое место. 
Прежде всего индивид был связан семейными отношениями, а семья включала не 
только супругов и детей, но и многочисленных домочадцев. Далее, он включался в 
соседские отношения, сначала в рамках сельской общины, а позже – церковного 
прихода, который был не только церковной, но и административной единицей, где 
были сосредоточены все реальные социальные контакты населения – труд, досуг, 
отстаивание общих интересов. И наконец, каждый человек принадлежал к 
определенному сословию. 
"Горизонтальные" связи, опосредствовавшие социальную принадлежность индивида, 
дополнялись "вертикальными", в виде четко отработанной иерархической системы 
социализации. С момента рождения ребенок оказывался под влиянием не только 
родителей, но всей большой семьи. Затем следует период ученичества, будь то в 
качестве пажа или оруженосца у дворян или подмастерья у ремесленника. Став 
взрослым, индивид автоматически обретал членство в своем приходе, становился 
вассалом определенного сеньора или гражданином вольного города, подданным 
государя. Это налагало на него многочисленные материальные и духовные 
ограничения, но одновременно давало вполне определенное положение и чувство 
принадлежности и сопричастности. 
Средневековый человек неотделим от своей среды. Даже физически феодал почти 
никогда не бывал один: ни в походе, ни на молитве, ни ночью в своем холодном и 
сыром замке. 
Взгляд на индивида как на частицу социального целого идеологически освящается 
восходящей к христианской космологии идеей призвания, согласно которой каждый 
"призван" выполнять определенные задачи. Общество органическое тело, в котором 
каждый выполняет отведенные ему функции. Это нашло отражение в словах апостола 
Павла: "Каждый оставайся в том звании, в котором призван" (Первое послание к 
коринфянам, 7, 20). Само слово "свобода", которое обычно употреблялось во 
множественном числе, означало для средневекового человека не независимость, а 
привилегию включенности в какую – то систему, "справедливое место перед богом и 
перед людьми" [7]. 
Регламентировано было не только положение индивида в обществе, но и мельчайшие 
детали его поведения. "Каждый человек занимает отведенное ему место и должен 
соответственно поступать. Играемая им социальная роль предусматривает полный 
"сценарий" его поведения, оставляя мало места для инициативы и нестандартности..
. Каждому поступку приписывается символическое значение, и он должен 
совершаться в однажды установленной форме, следовать общепринятому штампу" [8]. 
В то же время всякая роль связана с конкретным индивидом. Присяга в верности 
дается не государству вообще, а конкретному монарху, и, если сюзерен нарушит 
свой феодальный долг, вассальная верность также утрачивает силу. 
Реальная социальная иерархия "достраивается" соответствующим символическим 
миром. Человеческая деятельность кажется средневековому мыслителю полностью 
предопределенной божественным провидением. Индивидуальность человека не 
привлекает к себе внимания; его черты "конструируются" по заранее заданному