открыто сзади, сливалось с прошлым, лежавшим за пределами его индивидуальности, 
и вбирало в себя переживания, вспоминать и воссоздавать которые следовало бы, 
собственно, если смотреть на вещи при солнечном свете, в форме третьего лица, а 
не первого" [17]. 
Течение жизни (вообще времени) воспринималось архаическим сознанием не как 
линейный, а как циклический процесс, субъектом которого был не отдельный 
индивид, а племя, община. Представители бесписьменных народов, как правило, не 
знают своего индивидуального хронологического возраста и не придают ему 
существенного значения. Им вполне достаточно указания на коллективный возраст, 
факт своей принадлежности определенной возрастной ступени, порядок старшинства, 
часто выражаемый в генеалогических терминах, и т.п. Там, где нет паспортной 
системы, этнографы и сегодня на вопрос о возрасте часто получают ответы типа: 
"А кто их считал, мои годы?" Древнейшие обряды инициации также были групповыми, 
а символическая смерть старого и рождение нового "Я", закреплявшееся наречением 
нового имени, делали преемственность индивидуального бытия проблематичной и 
зыбкой. 
"...В ходе исторического развития, – и как раз вследствие того, что при 
разделении труда общественные отношения неизбежно превращаются в нечто 
самостоятельное, – появляется различие между жизнью каждого индивида, поскольку 
она является личной, и его жизнью, поскольку она подчинена той или другой 
отрасли труда и связанным с ней условиям" [18]. 
Дифференциация социальных функций и их закрепление за разными категориями людей 
означает, что индивид принадлежит уже не к однородной общине, а одновременно к 
нескольким различным группам и потому воспринимает себя глазами разных 
"значимых других": родственников, друзей, торговых партнеров и т.д. Это 
интенсифицирует работу самосознания. 
В том же направлении воздействует социальное неравенство. Поскольку более 
высокий статус подразумевает более индивидуализированную, исключительную и 
свободную деятельность, ему соответствует повышенный интерес и внимание 
окружающих. Коль скоро субъект наделен свободной волей, для окружающих имеют 
значение не только его статусно-ролевые, но и индивидуально-психологические 
черты – характер, мотивы, склонности и т.д. Не случайно лиц более высокого 
ранга люди описывают детальнее и тоньше, чем зависимых и подчиненных, чьи 
характеристики сводятся к общим, статусно-ролевым определениям. 
Величие ассоциируется с исключением, нарушением каких-то правил. Высшей 
свободой и субъектностью в мифологическом сознании наделяются боги и цари, чье 
"Я" даже пишется с большой буквы (этим подчеркивается уникальность) или 
превращается в патетическое "Мы", вбирающее в себя целый народ. Божественное 
"Я" часто функционирует в качестве собственного имени. Библейский бог говорит о 
себе: "Я тот же, Который сказал: "вот Я!" (Исаия, 52, 6). Зависимый, 
подчиненный человек, чувствующий себя объектом чужих манипуляций, невольно 
персонифицирует тех, кто над ним господствует, будь то даже стихийные силы 
природы. В отличие от остальных людей, эпическим героям, хотя они лишены еще 
внутренних психологических характеристик, вполне пристало нарушать некоторые 
обязательные для других нормы и запреты. 
Уместно сослаться в этой связи и на фрагмент из упанишад. "Вначале (все) это 
было лишь Атманом... [19]. Он оглянулся вокруг и не увидел никого, кроме себя. 
И прежде всего он произнес: "Я есмь". Так возникло имя "Я" [20]. 
Эти факты проясняют историко-психологические истоки того взаимоперелива 
индивидуального "Я" и абсолютного духа, которое неоднократно встречалось в 
истории философии. Однако "Я" с большой буквы в древних текстах обычно 
вкладывается в уста бога или царя; "я" рядового человека выглядит гораздо 
скромнее, а то и вовсе стушевывается. Существует нечто вроде "права на Я", 
принадлежащего только тому, кто обладает высоким, даже исключительным 
социальным статусом. 
В классической латыни слово "Ego" употреблялось, чтобы подчеркнуть 
значительность лица и противопоставить его другим. Подобно прямому взгляду в 
глаза, который у многих животных служит знаком вызова, а у людей тщательно 
регламентируется (подданным нередко запрещалось поднимать глаза на своего 
государя; по сей день считается неприличным и вызывающим пристально смотреть в 
глаза незнакомому человеку), обращение от первого лица, независимо от своего 
содержания, имеет оттенок самоутверждения. Для избежания связанной с этим 
конфронтации была выработана система языковых ритуалов, в частности косвенная 
форма обращения, когда тот, к кому обращаются, называется в третьем лице или 
описательно ("мой государь", "синьор" и т.п.). Почтительность в обращении к 
высшему дополняется уничижительными эпитетами по отношению к себе: вместо "я" 
говорят, например, "покорнейший слуга", "недостойный раб". 
Эта "церемониальная речь", или "язык титулов", имеет древнюю традицию и 
представлена во всех языках. Особенно изощренны ее формы в языках народов 
Юго-Восточной Азии. В китайском и вьетнамском языках вообще не принято говорить 
о себе в первом лице: вместо "я" положено указывать то отношение, в котором 
говорящий находится к собеседнику. "Обычай говорить о себе в третьем лице 
воспроизводит, вплоть до деталей, существующую социальную иерархию. Индивид 
таким образом без конца напоминает себе, что перед лицом своего короля он 
подданный, перед лицом учителя ученик, перед старшим – младший и т.д. Он, так 
сказать, не существует иначе, как в связи с другим. Его "Я" последовательно 
идентифицируется с его многочисленными семейными и социальными ролями" [21]. 
В русском языке социальная и производная от нее психологическая дистанция в 
отношениях выражается главным образом через форму второго лица (уважительное 
"Вы" или интимно-доверительное "ты"). Во вьетнамском языке эта дифференциация,