снега взлетно-посадочную полосу Женька Дугин. Когда он узнал, что вновь 
оказался с Веней в одной упряжке, то сильно помрачнел, но Николаич заставил их 
пожать друг другу руки и выкурить «трубку мира» – под угрозой, что не возьмет в 
дрейф обоих. Впрочем, Дугин над Веней теперь не начальство: старшим механиком 
Николаич пригласил Кирюшкина, знаменитого в Арктике «дядю Васю», хранителя 
полярных традиций и бесчисленных фольклорных историй.
А с остальными только знакомлюсь, еще и фунта соли не съедено из положенного 
пуда: наша Льдина и сотни километров не продрейфовала. Впереди целый год, 
поживем – увидим.
И все-таки кое о чем, наверное, стоит рассказать.
Когда мы искали Льдину, произошла такая история. Прыгунами в этот раз были 
Николаич и Дугин. Им даже бурить не пришлось: соскочили, увидели, что снег от 
лыж влажный, – и бегом в самолет, от греха подальше. А самолет движется, струя 
от винтов с ног валит, очень неприятная это процедура – догонять. Первым 
подбежал Женя Дугин, Ковалев втащил его, и оба протянули руки Николаичу. А у 
двери лежали чехлы для моторов, одна стропа размоталась, повисла и петлей 
захватила ногу Николаича. Его поволокло за самолетом, Ковалев от неожиданности 
оцепенел, а Дугин его оттолкнул – он сзади стоял, – прыгнул на лед, вцепился в 
стропу и на ходу перерезал ее ножом. Ну, а дальше ничего интересного, кроме 
Вениной фразочки, которая долго нас потешала. Когда Николаича потащило, он 
довольно сильно ободрал о снег лицо, о чем Веня со свойственным ему изяществом 
слога информировал начальника: «У вас, Сергей Николаич, сильно исцарапана 
морда… – и тут же спохватился: – морда лица». Отныне «морда лица» пошла в наш 
лексикон, но это между прочим.
Первым-то должен был прыгать на выручку Ковалев! Но он не шелохнулся, и 
Николаич это видел. Наверняка видел, голову на отсечение! Дугина, конечно, он 
не обнимал и не благодарил – такое у нас не принято, – а только кивнул и прошел 
в кабину, где я и обработал ему «морду лица». Но мне кажется, что с того дня 
Женькин кредит у начальника еще больше вырос.
И другая история, которая, с одной стороны, доставила нам немало радости, а с 
другой – дала пищу для плодотворных размышлений о том, что твердокаменный 
Николаич стал обнаруживать склонность к диалектике.
На станцию пришел медведь. Не какой-нибудь там зверюга с повадками разбойника, 
а вполне цивилизованный двухлеток, получивший, видимо, превосходное воспитание: 
ни на кого не набрасывался, мирно бродил по окрестностям и лишь проявлял 
живейший интерес к свалке, что неподалеку от камбуза. Но Кореш, Белка и Махно, 
которые наконец-то получили возможность отработать свой хлеб, грудью встали на 
защиту свалки: Кореш и Белка набрасывались на Мишку (Махно лаял громче всех, 
соблюдая дистанцию), хватали «за штаны» и преследовали врага до самых торосов, 
возвращаясь затем обратно с самым победоносным видом. Мишка же вел себя как 
джентльмен: рычал, конечно, угрожающе раскрывал пасть, но даже не пытался 
отмахнуться от собак лапой, чтобы случайно не нанести им телесных повреждений, 
он просто с собаками играл. Мы сообразили, что Мишка еще никем не пуганный, 
обид от людей не имел, от голода не страдает, и понемногу перестали его бояться.
 Почин сделал Веня – потащил ведро с помоями прямо к Мишке. На всякий случай, я 
Веню страховал с карабином, но из двух возможных лакомств Мишка выбрал помои и 
отполировал ведро до зеркального блеска.
И начались представления! Отныне Мишка оказался в центре внимания: с ним 
фотографировались, кормили его чуть ли не из рук, создали «Клуб похлопавших 
медведя по спине», тихо воровали на камбузе сгущенку, варенье – словом, 
избаловали медведя, как болонку. Теперь уже Мишка не уходил ночевать в торосы, 
а спокойно храпел на принадлежавшей ему свалке в двух шагах от камбуза, и если 
в первые дни его все-таки почтительно обходили стороной, то потом запросто шли 
мимо, чуть ли не наступая ему на лапы. Ну, а Николаич? Все думали, он станет 
Мишкиным врагом: как-никак начальник отвечает за жизнь подчиненных, а медведь, 
даже самый воспитанный, в любой момент может услышать зов предков и 
полакомиться первым же встречным зевакой, независимо от его ученой степени, 
получаемой зарплаты и должности. В первые дни Николаич действительно крыл нас 
за потерю бдительности и по нескольку раз в день отгонял Мишку, стреляя в него 
– вернее, мимо него – из ракетницы. Но Мишка быстро усвоил, что ракеты не 
причиняют ему никакого вреда, воспринял это как новую игру и весело гонялся за 
ними, стараясь поддеть лапой и полюбоваться фейерверком. Мы смертельно боялись, 
что Николаич использует свое законное право и пристрелит Мишку, но когда в один 
прекрасный день, явившись на завтрак, Николаич выглянул в окно и спросил: 
«Почему медведь не кормлен?» – мы поняли, что отныне Мишка может чувствовать 
себя в полной безопасности.
Наши собаки бродили растерянные, они ничего не понимали. Что произошло с людьми,
 какая муха их укусила? Ведь даже неграмотному псу совершенно ясно, медведь – 
враг, его нужно гнать и уничтожать, стирать с лица земли! Собаки перестали к 
нам ласкаться. Они были унижены, они явно ревновали! Мы смеялись и плакали над 
выходкой Кореша. Едва прибыв на станцию, он выбрал своей резиденцией домик 
Груздева, спал под его дверью, ел из миски, которую ставил Груздев, и 
чувствовал себя при деле. Но с появлением Мишки именно Груздев стал ближайшим 
его приятелем-кормильцем, было забавно смотреть, как они подолгу беседовали: 
Груздев стоял рядом и что-то рассказывал, а Мишка внимательно слушал и в знак 
согласия мотал головой. И Кореш не простил такой измены: взял в зубы миску, 
демонстративно вынес ее из домика Груздева и перебрался к аэрологам.
И вот однажды, отдыхая после разгрузки самолетов, мы услышали хлопок ракетницы, 
за ним громкий вопль и выбежали из домиков. Я никогда раньше не видел раненого 
медведя и был поражен тем, что стонет он совершенно как человек: «Ой-ой-ой!»