Просто за сердце хватало, будто ребенок, да он и был двухлетним ребенком, наш 
Мишка. А теперь он с ревом убегал, кто-то, наверное, сильно обжег его ракетой. 
Груздев и Веня бросились следом, обнаружили беднягу далеко за торосами с 
залитой кровью мордой, но Мишка их не подпустил: он отныне человеку не верил!
Начался розыск: кто стрелял? Подозреваемые наотрез и с негодованием 
отказывались, свидетелей не нашлось, и хотя ребята кипели, дело пришлось 
прикрыть. Веня, правда, «катил бочку» на аэролога Осокина и долго шумел, клялся 
и божился, что, кроме, него, в Мишку никто бы не посмел выстрелить, но Венину 
интуицию сочли доказательством малоубедительным, тем более что с первого же дня 
он Осокина невзлюбил и дерзил ему на каждом шагу.
Так мы остались без Мишки. Николаич утешал ребят, говорил, что рано или поздно 
в медведе обязательно проснулась бы агрессивность и его пришлось бы 
пристрелить: вероятно, так могло случиться, но утешением это было слабым. К 
тому же я хорошо знал, что случай с Мишкой произвел на Николаича впечатление 
куда большее, чем он показывал, не только потому, что ему по-человечески было 
жаль Мишку, но и потому, что вообще любил зверье и не доверял людям, которые 
относятся к нему скверно. Николаич был убежден, что человек, способный просто 
так, ради осознания своей силы ударить, причинить боль животному, в чем-то 
ущербен и, следовательно, опасен для небольшого коллектива, в жизни которого 
каждая мелочь приобретает колоссальную важность. И если большинство из нас 
просто жалело Мишку – и все, то Николаич терзался, мучился сознанием, что на 
станции скрытно живет Человек с червоточинкой и он, начальник, никак не может 
того человека распознать…
И последнее.
Вчера наш радист Костя Томилин сам для себя принял радиограмму: умерла мать. А 
завтра утром – последний борт, полеты кончаются. Значит, нужно немедленно 
искать замену – кого придется, кто сможет в течение суток порвать на материке 
все узы и прилететь на станцию. А Костя последним бортом вылетит на похороны и 
вернется в лучшем случае в октябре, когда начнется осенний завоз.
Дело было поздним вечером. Шурик Соболев, второй радист, позвонил Николаичу, 
тот прибежал на радиостанцию и долго сидел с безутешным Костей. «Ничего не 
поделаешь, – сказал он, – лети, дружок. Кого-нибудь найдем». Костя упаковал 
чемоданы и пришел ко мне.
– Достань бутылочку.
Я достал. Спиртное хранится в медпункте, без разрешения начальника у меня его 
не выпросишь – впервые я нарушил это правило. Обычно на запах алкоголя люди 
слетаются, как мухи, но на сей раз никто прийти не осмелился, да я и не пустил 
бы никого. Костя пил стопку за стопкой.
– Знаешь. Саша, она в блокаду пайку свою мне отдавала. – Костя кривился, сжимал 
кулаки. – Неужто я, подлец…
– Понимаю, Костя, понимаю.
– Она… – Костино лицо исказилось, – ночами не спала, когда я болел. В декабре 
грипп был у меня, под сорок температура. Жена дрыхла без задних ног, а мать от 
постели не отходила… из ложечки поила… Неужто я, подлец…
– Не беспокойся, Николаич уже договорился, из Тикси радист готовится.
– Еще! – потребовал Костя.
– Может, хватит?
– Нет, не хватит, давай.
Я терпеть не могу пьяных, особенно тех, кто перегрузится и лезет целоваться. С 
такими я порой бываю груб и уж, во всяком случае, не отвечаю на их идиотские 
нежности. Но сейчас, не задумываясь, достал еще бутылку.
– Зови Николаича.
– Он только заснул. Сам знаешь, какая сейчас работа, пусть отдохнет.
– Зови! – Костя заметно хмелел.
Я позвонил Николаичу, разбудил его, он тут же пришел. Костя налил и ему, 
Николаич выпил.
– Значит, будет сменщик?
– Будет, дружок, не беспокойся.
– Хороший?
– Степан Ворончук, Костя.
– Степан? – В осоловелых глазах Кости появилось осмысленное выражение.
– Он ничего. Только знаешь что, Николаич?
– Ну?
– Вместо антенны он на крышу не встанет! Николаич промолчал. Я взглянул на него 
и понял: да, Степан Ворончук вместо антенны на крышу не встанет.
– Ты ведь знал ее, Николаич, – проговорил Костя. – Давай еще по одной: за 
упокой. И ты, док, себе налей.
Мы выпили.
– Знаешь, почему я реву, Николаич? Я тебе только одному… и тебе, док, вам обоим 
скажу: потому что я подлец. Ты погоди, не трепыхайся, я подлец – и все… Почему, 
почему… завтра я тебе скажу, почему… Когда самолет, завтра? Нет, тогда 
послезавтра скажу.
– Послезавтра ты будешь в Ленинграде, – напомнил Николаич.
– Не буду я в Ленинграде. – Костя медленно поднялся, напялил на голову шапку и 
направился к двери. – Потому и подлец…
Мы долго молчали, а потом Николаич сказал:
– Саша, если я когда-нибудь случайно обижу Костю, повышу на него голос, напомни 
мне одно слово: «антенна»,