исключительно теплых слов!
И побежал в радиорубку.
В этот день, однако, навестить запасной аэродром Семенову не удалось.
К обеду небо стало покрываться рваными перистыми облаками, а спустя несколько 
часов его сплошь затянули зловещие чечевицеобразные облака, похожие то ли на 
дирижабли, то ли на подводные лодки, и пошел сухой игольчатый снег. Этим 
приметам, припомнил Семенов, Андрей верил больше, чем своим «игрушкам»: быть 
пурге. Ожидаемая, она все-таки налетела по-разбойничьи внезапно и с гиканьем, 
воем и свистом стала разгонять людей по домикам. А вскоре темная пелена облаков 
слилась с густой снежной мглой, взметнувшейся с поверхности, и вся эта масса 
сорвавшейся с цепи атмосферы обрушилась на станцию.
Груздев, который после потери своего домика «снимал койку» у начальника, играл 
с Барминым в шахматы, а Семенов сидел за столом, углубившись в бумаги. Только 
что Томилин зачитал по телефону радиограмму Свешникова: «Связи выносом станции 
Гренландское море личный состав решено эвакуировать тчк Отряд Белова вылетел 
Землю Франца-Иосифа тчк Держите связь дважды сутки сообщайте обстановку». Что ж,
 Свешников прав, рисковать ни к чему. Значит, остается не несколько недель, а, 
быть может, несколько дней…
– И он полными слез глазами последний раз посмотрел на своего ферзя! – делая 
ход, продекламировал Груздев.
– Но тут слезы его высохли, – торжественно изрек Бармин, – и он объявил 
погибающим ферзем сначала шах!..
Груздев встрепенулся.
– Я еще не успел отнять руку!
– А «тронуто-хожено» договорились?
– Вы буквоед и бюрократ! Кому я вчера коня простил?
– Не помню. Кажется, Корешу.
– Между прочим, Кореш более благородный партнер!
– Переквалифицируйтесь на «чечево», Гоша. В шахматы ведь думать надо!
– Выгоню! – пригрозил Семенов.
Бармин и Груздев продолжали переругиваться шепотом, а Семенов положил перед 
собой карту, изрядно потрепанную и засаленную, и пунктиром нанес предполагаемую 
линию окончания дрейфа. Тяжелый район, в него есть только вход – ни разу за 
время существования дрейфующих станций они не возвращались отсюда «на круги 
своя». Всегда было так: отсюда станцию несло к берегам Гренландии, и там они 
заканчивали свое существование…
Дрейф был тяжелый, думал Семенов, но он подходит к концу, и программа научных 
исследований в основном выполнена. Время дрейфовать прошло, наступает время 
возвращаться. Новая смена сюда не прилетит… Жалко бросать ломики, дизельную, 
тракторы, но вывозить их на материк – себе дороже…
Семенов отложил карту и вновь углубился в бумаги. По старой привычке над 
отчетом он старался работать на зимовке, ибо знал, что по возвращении домой на 
него сначала нахлынут соблазны – радости Большой земли, потом закрутят – 
завертят будни и в результате отчет придется сочинять в отпуск.
«За 337 дней, – писал он, – станция, высаженная в точке с координатами 74 
градуса 31 минута северной широты и 177 градусов 20 минут западной долготы на 
двадцать третье марта продрейфовала в Северном Ледовитом океане со всеми 
петлями и зигзагами 2048 километров, что составляет среднюю скорость дрейфа 6, 
08 километра в сутки. Площадь Льдины в начале дрейфа была 2, 1 на 2, 6 
километра, а к двадцать третьему марта – 0, 6 на 0, 4 километра. Таким образом, 
в результате разломов и торошения общая площадь, занимаемая станцией, за время 
дрейфа уменьшилась в 22, 7 раза…»
Семенов перечитал последнюю строчку и поморщился. Рано ты занялся подсчетом, 
отец-командир, неодобрительно подумал он, дрейф-то еще не закончен. К тому же 
пурга завернула, а после нее жди всяких пакостей. И тут же по ассоциации 
(«отец-командир» – так многие стали его называть с легкой руки Филатова) ему 
пришло на память филатовское пророчество:
– Не Льдину ты выбираешь – судьбу…



БАРМИН

Пурга злодействовала трое суток, а когда показалось Солнце и Груздев взял 
координаты, мы ушам своим не поверили: за семьдесят часов Льдина продрейфовала 
пятьдесят один километр!
– Шутки в сторону, товарищи полярники! – заявил Костя. – Льдина не пароход!
Отныне всеми членами коллектива, начиная от самого Николаича и кончая Махно, 
овладели «чемоданные настроения». Кают-компанию украсили лозунги:
«УПАКОВЫВАЙ СВОЕ БАРАХЛО, ПАРЯ! – СОВЕТУЕТ ДЯДЯ ВАСЯ».
«ЛЬДИНА – НЕ ПАРОХОД! – УЧИТ КОСТЯ».
«МАМА, Я ХОЧУ ДОМОЙ! – РАДИРУЕТ ШУРИК».
События пошли навалом. Вчера была предпоследняя по графику, двадцать третья 
баня, Рахманов сослепу прижался к баку с кипятком, обжег седло и с воем 
выскочил на мороз; за ним погнался голый доктор, Костя успел нас 
сфотографировать, и теперь вокруг негатива идет отчаянная торговля, так как 
Костя грозится размножить снимки в ста экземплярах и одарить ими весь Институт.
Второе событие привело к тому, что Валя Горемыкин охрип и начал заикаться – 
довольно оригинальное сочетание. Валя страдает, злится, а все, даже Николаич, 
хохочут до слез. Туалет на дрейфующих станциях, как известно, сооружается по