ЛИНИЯ ДРЕЙФА

На обходе лагеря начальника обычно сопровождал Бармин, но погода держалась 
солнечная, видимость была отличная, и ждать, пока доктор освободится, Семенов 
не хотел. Впрочем, заходить далеко он не собирался – максимум до торосов, 
ограждавших лагерь почти что правильным полукругом, а потом вдоль разводья, 
которое стало границей станции с двух сторон.
Снег искрился, весело скрипел под унтами, морозный воздух приятно бодрил, и 
Семенову было хорошо. Полярная ночь проходила трудно. Льдину ломало четыре раза 
– многовато не только для необстрелянных первачков, но и для видавших виды 
полярных бродяг. Однако теперь, с появлением Солнца, казалось, что все беды 
позади. Отгремел февраль, который на дрейфующих станциях считается наиболее 
опасным – именно отгремел: половину оставшейся Льдины сожрали торосы, но до 
возвращения домой остается несколько недель! Не месяцев, а недель!
Конечно, Семенов прекрасно знал, что и с наступлением дня Арктика остается 
Арктикой, но все равно на душе были приподнятость и легкость, а застоявшаяся в 
жилах кровь бурлила, доставляя Семенову физическое удовольствие. Радость-то 
какая – видеть Солнце! На Большой земле такое не испытаешь, там по нему 
успевает соскучиться разве что ночной сторож. Семенов даже замурлыкал от 
наслаждения – так хорошо ему было окунаться в солнечный свет: будто тебя всего 
гладят, ласкают, как кошку.

Спохватившись, он выругал себя и надел защитные очки, от которых за последние 
месяцы отвык. Вокруг белым-бело, а солнечная радиация интенсивнее, чем в Крыму. 
По какому-то странному капризу природы снежная слепота подкарауливает прежде 
всего людей с голубыми и вообще светлыми глазами – это еще подметил Урванцев во 
время своего с Ушаковым знаменитого путешествия по Северной Земле;
[1]
однажды Семенов не уберегся и на несколько дней потерял зрение, и хотя 
случилось это много лет назад, мучительное воспоминание осталось, и отныне он 
надевал очки не только в солнечную погоду, но и в пасмурную, рассеянный свет 
которой тоже вреден для глаз.

До торосов было метров триста. Кореш, задрав хвост трубой, резво бежал впереди, 
и Семенов доверчиво шел за ним: нюх на трещины у пса был феноменальный, его 
остановил бы даже глубоко спрятанный всплеск воды. Лучшего «трещиноискателя», 
как с благодарностью называли Кореша, и выдумать было невозможно, раз бежит, 
скалит зубы – смело иди следом. К тому же в последние две недели подвижек не 
было вовсе, трещины успели зарубцеваться, и особых сюрпризов, по крайней мере в 
ближайшие часы, Семенов не ожидал.
Подойдя к запорошенному снегом холмику, одному из своих аварийных складов, 
Семенов тщательно проверил, надежно ли закреплен брезент на нартах и 
вмороженных в лед колышках, я мысленно перечислил находящиеся здесь запасы: 
индивидуальные аварийные рюкзаки с продуктами и одеждой, отопительные приборы, 
горючее и аварийная радиостанция. Таких складов на нынешней территории лагери 
было три да еще один в двухстах метрах за грядой торосов и один на запасном 
аэродроме, расчистка которого закончилась только вчера. Итого имелось пять 
аварийных складов – лучше бы они, конечно, не пригодились; но какой бы скверный 
оборот ни приняли события, по теории вероятности хотя бы один из них должен 
сохраниться. В разные дрейфы так обычно и бывало, но Семенов не очень-то 
успокаивал себя статистикой, памятуя, что страховых полисов Арктика не выдает и 
гарантий, что тот самый «хотя бы один» склад не ухнет в океан вместе с 
остальными, нет никаких.
Добравшись до торосов, Семенов медленно пошел вдоль гряды. Многометровые 
нагромождения льда, с виду бессмысленные и хаотичные, обретали в глазах людей 
живую душу. Вот этот торос – чем не вставший на задние лапы медведь? Ночью, 
искусно подсвеченный прожектором, с фосфорическими глазами и бровями 
(самодеятельность Томилина и Филатова к Новому году) этот оживший исполин 
вызывал восторг и веселый ужас. Настоящий, готовый к прыжку зверюга и 
прожорливый – именно он в декабре проглотил многострадальный магнитный павильон,
 а если бы Саша Бармин не успел вытащить подвернувшего ногу Груздева, быть бы 
этому «медведю» людоедом… А вот и «Пизанская башня», граненый ледяной цилиндр с 
углом наклона десять градусов… Или этот красавец, тоже обласканный прожектором 
в полярную ночь – сверкающий самоцветами «Каменный цветок», с лепестками весом 
побольше тонны каждый… Когда-то, лет десять назад, едва Семенов успел отбиться 
от торосов, на станцию прилетел фотокорреспондент. «Сказка! – восхищался, 
изводя пленку за пленкой, – Поразительные творения природы!» И улетел обратно, 
чтобы поведать миру, какой красотой любуются полярники на дрейфующей станции. А 
ты посмотрел бы, как эти творения природы идут на станцию – неудержимым валом! 
Забыл бы, с какой стороны на аппарате затвор!
Перебираясь с уступа на уступ, Семенов поднялся на верхушку самого свежего, 
двухнедельной давности пятиметрового тороса, и наладил бинокль.
Сколько хватало глаз, впереди расстилались изуродованные ледяные поля; 
беспорядочно разбросанные гряды торосов, отдельные глыбы и ропаки, выдавленные 
из массива чудовищным сжатием, в мертвом беззвучии казались памятниками на 
необъятных размеров кладбище. Здесь и впрямь были похоронены метеоплощадка, два 
жилых домика, магнитный павильон и отличнейшая взлетно-посадочная полоса. 
Впрочем, стихия взамен подарила готовую полосу – то самое шестидесятиметровой