Достоевского, переходя в толстовские раздумья о смысле жизни, то вновь 
начинается унылая трясина плохого производственного романа.
Давайте говорить начистоту. Мы, люди, которые здесь очутились, знали, на что 
идем. Превосходно знали, в подробностях: о том, что полгода не увидим солнца, 
что под ногами, покрытая тонкой ледяной коркой, будет скрываться бездна и, 
главное, о том, что будем отчаянно тосковать по близким, Большой земле и ее 
зеленым листочкам. Никто нас силой сюда не тащил, наоборот, – Веня, к примеру, 
до потолка прыгал! Могу добавить: многие из нас зимовали по три-четыре раза, а 
иные больше, и еще попросятся, и будут прыгать до потолка, если возьмут. Будут, 
это сейчас они зарекаются, сегодня, а завтра с удивлением на тебя посмотрят и 
отмахнутся, если напомнишь. Ну, и что из этого следует? Противоречу самому 
себе? Нисколько. Да, зарекаемся сегодня; да, с удивлением посмотрим завтра. И 
нет здесь никакого противоречия, потому что сегодня и завтра находятся в разных 
измерениях.
Об этом я и хочу сказать напоследок.
Сегодня нашу психику, если сузить круг, определяют три фактора: первый 
– полярная ночь, второй – совершенная оторванность от всего, что мы любим на 
свете, и третий – в любую минуту под нами может лопнуть лед. Вот сижу я за 
столом, сочиняю мудрые силлогизмы, а – трах! – и домик проваливается в воду, 
ледяную, между прочим. А на улице темень, хоть глаза выколи, и до берега 
далековато, и самолет не прилетит, и пароход, как сказал бы Ваня Нетудыхата, 
«скрозь лед не може пробиться». Это я ни вас, ни себя не пугаю: со мной такое 
случалось дважды, а с Николаичем – считать устал. Было такое! А ведь я не 
супермен, я вовсе не желаю, как вопит Веня, бороться с природой, я тоже, черт 
меня побери, хочу к Нине, в мою уютную ленинградскую квартирку, по которой 
бродит из угла в угол маленький человечек, лопоча гениальнейшие на свете слова! 
И я точно так же, как и мои друзья, и эту минуту тоже проклинаю себя, что 
поддался дьяволу-искусителю Николаичу и променял свое маленькое домашнее 
счастье на ледяную макушку Земли. Это для журналистов, писателей мы железные 
люди, на самом деле мы из такой же плоти и крови, как рано полысевший в 
канцелярских дрязгах бухгалтер, который даже во снах на супружеском ложе 
переживает приключения максимум в масштабе турпохода. Никакие мы не железные, 
мы терпеть не можем пурги, очень скучаем по близким, страдаем без Солнца и 
немножко бледнеем, когда грузик на шпагате начинает раскачиваться. Просто это 
наша работа, к которой мы приспособлены лучшие, чем тот самый бухгалтер – и все.

Это сегодня. А завтра?
Я оболгал бы своих ребят, которых, ей-богу, немножко люблю, если бы не сказал 
одну важную вещь.
Завтра, когда они вернутся домой, они намертво забудут о том, что страдали. Ну, 
словно волшебник сотрет, выбросит из их памяти тоску и несовместимость, 
угнетенность и бессонные ночи. Все, что они пережили, будет им казаться совсем 
иным, и цвета будут другими, и Солнце огромным и ярким, и товарищи веселыми и 
разбитными – «своими в доску». В памяти останется только хорошее – так 
обязательно и всенепременно будет завтра.
И тогда попробуйте, наступите им на хвост, поставьте их труд под сомнение, 
промямлите, зачем они губят свои молодые жизни во льдах Арктики и в снегах 
Антарктиды – и я не отвечаю за целостность вашей драгоценной «морды лица». И не 
ссылайтесь на меня: мало ли чего я вам наговорил! Ну, может, и брякнул, не 
подумав, но – не помню, забыл. Одним словом, не было такого…



ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ИЗ ЖИЗНИ СТАНЦИИ

1. СЕМЕНОВ
На дрейфующих станциях электричество к домикам идет по тонкому проводу, который 
легко рвется даже при слабых подвижках льда. В полярную ночь лучшей 
сигнализации и придумать невозможно: погас в домике свет – бей тревогу!
Когда домик погрузился в темноту, Семенов лежал в постели и читал книгу.
Много лет назад в такой же ситуации первачок Семенов выбежал за дверь голый и, 
увидев, что домик накренился и завис над свежим разводьем, помчался босиком в 
кают-компанию. А на пути – трехметровая трещина. Мороз, ветер! Попрыгал, 
попрыгал первачок на обломке Льдины и, деваться некуда, полез обратно в домик – 
одеваться… Товарищи потом смеялись, вспоминая, как Семенов изображал молодого 
кенгуру, но с первачками на дрейфующих станциях случалось и не такое… И 
все-таки преодолел самого себя: ложась спать, обязательно раздевался до трусов. 
Тогда, на первой своей Льдине – для-ради самоутверждения, а в последующих 
дрейфах – потому, что видел в этом необходимость, великий смысл: каждый на 
станции знал, что самый опытный человек, ее начальник, уверен в себе и в своей 
Льдине, а если начнется заварушка, всегда можно успеть одеться. Не раз бывало, 
что в сложную ледовую обстановку к Семенову под самыми надуманными предлогами 
заглядывали люди и беспроволочный телеграф разносил но домикам: «Николаич 
разделся до трусов!» И хотя даже первачки догадывались, что начальник 
занимается психотерапией, но следовали его примеру, заставляли себя раздеваться 
– и испытывали гордость за свое хотя бы внешнее спокойствие и уверенность. А 
тех, кто не верил и, пряча глаза, выползал утром из спальника одетым – 
поднимали на смех.
За многие годы отработанными, до автоматизма рассчитанными движениями Семенов 
оделся, услышал частые удары гонга, потом звук, похожий на треск рвущейся