бадминтон.
– А если утреннюю зарядку на воздухе, обязательную для всех?
– Хорошо бы, но я так и слышу дуэт Груздева и Вени: «Еще один такой приказ – и 
от человека ничего не останется!» Сгоняем партию?
Мы расставляем шахматы. За окном не унимается пурга, уже вторую неделю метет. 
Пурга то стихает, то вдруг снова срывается с цепи. Каждый день приходится 
кого-то откапывать, сегодня, к примеру, меня. Но предусмотрительный Николаич 
так расположил домики, что их двери ориентированы на разные страны света и 
одновременно засыпать нас не может.
– «От человека…» – ворчит Николаич, делая ход. – Мягкотелый ты интеллигент, 
Саша.
– От интеллигента слышу.
– Предлагаю королевский гамбит. Как только пурга утихнет, расчистим площадку.
– Принимаю. Ну, а еще чем ты озабочен?
– Вот этими самими нервишками. Тем, что мы, не сговариваясь, каждое утро встаем 
с левой ноги.
– А если конкретно?
– Обрати внимание, как они друг на друга смотрят.
– Уже обратил. Кореш и Махно по сравнению с этой парочкой друзья до гробовой 
доски. Кажется, перемирие кончается.
– Кончилось, Саша. Как заметил дядя Вася «в одной берлоге двум медведям не 
ужиться».
– Боишься взрыва?
– Пусть они сами его боятся, друг мой! Шах.
– Вижу. А что, если я поселю своего длинноухого в медпункте? Все-таки легче 
будет проводить разъяснительную работу.
– Вообще-то механикам положено жить вместе, но согласен, Э, да у них цирк 
начинается.
Провожаемый дружескими советами, Дугин лезет под стол и ревет с такой силой, 
что в тамбуре тревожно лают разбуженные собаки. А тут еще Горемыкин заливается 
своим визгливым смехом, ему по-жеребячьи жизнерадостно вторит Шурик Соболев – в 
самом деле цирк.
– Не натурально, – решает Веня. – Народ требует «бис»!
Дугин ревет еще раз.
– Вот теперь натурально, – хвалит Веня. – Вылезай, четвероногий друг. Все-таки 
прорезался голос предков!
– Каких таких предков? – оскорбляется Дугин.
– Тебе виднее, предки-то твои.
– Нет, ты скажи! – настаивает Дугин.
– Так, есть одна догадка, – веселится Веня. – Или, скажем, рабочая гипотеза. Уж 
очень ты смахиваешь в профиль на лошадь Пржевальского!
– За лошадь, знаешь…
– Эй, на Филатове! – включаюсь я. – Лево на борт.
– Па-а-рдон! – Веня чмокает и поправляет воображаемое пенсне. – Все мы, Женя, 
как сказал поэт, немножко лошади, ты больше, я меньше…
– Это еще неизвестно, кто больше! – повышает голос Дугин.
– Веня, – говорит Николаич, – остроумие хорошо тогда, когда оно не оставляет 
ожогов.
– Я же запросил пардону. – С лица Вени сползает улыбка. – Что мне, 
расшаркиваться…
– Доктор, – в голосе Николаича звенит металл, – Филатову необходимо подышать 
свежим воздухом.
Я со вздохом встаю, одеваюсь.
– Веня, ты мне очень нужен. Надень шапочку и обмотай горлышко шарфиком.
– Зачем? – огрызается Веня. Но, уловив мой взгляд, все-таки встает и выходит 
следом за мной.
По мере того, как я выколачиваю из Вени пыль, он становится все чище и красивее.
 Он исповедуется, немножко хнычет и обещает быть хорошим, а перспектива отныне 
жить вместе со мной вообще приводит его в восторг. В собачью конуру бы его 
поселить, негодяя! Впрочем, злюсь я недолго, все-таки этот тип мне чем-то дорог,
 и я великодушно обещаю пороть его только по нечетным дням.
Не успевает Веня по-настоящему раскаяться, как приходит Костя Томилин. Он уже в 
курсе того, что произошло в кают-компании, целиком, разумеется, на стороне 
своего дружка, но тем не менее заставляет его плясать. Веня энергично отбивает 
чечетку и в награду получает радиограмму от своей «художественной гимнасточки». 
Нам с Ниной Надя нравится, она славная девчушка и Веню явно предпочитает другим,
 но он вбил себе в голову, что жениться можно только после тридцати, «когда все 
равно от жизни ждать нечего – маразм и старость».
Мы с Костей беседуем, а Веня, свесив набок язык, строчит в записной книжке.
– Небось, рифмует, собака, – догадывается Костя. – Учтите, товарищ полярник, 
радиограмма в стихах идет по двойному тарифу.
– Я для стенгазеты, – мирно откликается Веня. – Экспромт. Док, заплатишь по 
рублю за строчку?
– Твои стихи, Веня, не имеют цены. Они для вечности.
– «Лирическое раздумье», – высокопарно изрекает Веня. – Посвящается Махно.
Услышав свое имя, Махно выползает из-за печки и тявкает – наверное, в знак 
благодарности.