человеку до тридцатилетнего возраста у него трудно пробиться в начальники, но 
Свешников не считал нужным оправдываться, так как был совершенно уверен, что 
для руководства зимовкой мало острого ума, образования и честолюбия – начальник 
должен прежде всего обрести опыт, пройти, не перепрыгивая ступенек, лестницу 
«от юнги до капитана». И своей элите, которая прошла такой путь, Свешников 
верил и прощал многое, как прощает генерал испытанным в боях офицерам внешние 
недочеты, лишь бы выполняли приказы и храбро сражались с врагом.
Обед прошел весело. В честь гостей Горемыкин не поскупился, извлек из тайников 
все лучшее и с душой изготовил коронное блюдо – знаменитый украинский борщ, 
благо летчики привезли свежие овощи.
– На станции все зависит от двух человек, – с аппетитом доедая борщ, говорил 
Свешников. – Повар может сделать жизнь прекрасной, а начальник невыносимой. И 
наоборот! Помнишь нашего повара, Сергей?
– У нас поваром был по совместительству твой коллега, – пояснил Семенов Бармину.
 – В первый же обед сварил неразделанных кур с потрохами, а на ужин подал сырую 
гречневую кашу пополам с изюмом. Правда, потом он превосходно вылечил нас от 
несварения желудка.
– Зато это жуткое варево мы заглатывали под классическую музыку, – напомнил 
Свешников. – Полярники с мыса Челюскина прислали в подарок пианино – не ты ли, 
Коля, нам его привез? И доктор заглушал наши проклятья в его адрес звуками 
Патетической.
– Я привез, – подтвердил Белов. – Ты, Григорьич, тогда еще разворчался: «Лучше 
бы мешков двадцать картошки!»
– Картошка-то наша ухнула в трещину, Нептуну на угощение, – вздохнул Свешников,
 – на каше сидели. Это что! В одном затянувшемся из-за поломок санно-гусеничном 
походе ребята последние две недели пути набивали утробу исключительно вареньем 
и шоколадом, больше ничего не осталось. Пришли в Мирный – и как дикие 
набросились на хлеб и капусту!.. Теперь так, Сергей. Осенний завоз, сам 
понимаешь, небольшой, через две недели полеты кончатся, и помогать тебе мы 
будем лишь ценными указаниями по радио. – Свешников понизил голос. – Лев 
Толстой говорил про Леонида Андреева: «Он пугает, а мне не страшно!» Я тебя 
пугать не собираюсь, ты уже пужаный, но чует моя душа, что твою Льдину будет 
здорово трепать. Пока все тихо и ночь еще не наступила, осмотри хорошенько 
запасные площадки, имей в заначке несколько планов эвакуации. А вынесет в 
Гренландское море – окунуться тебе не дадим, вытащим. И последнее: в твоих 
глазах, погорелец, я то и дело вижу вопрос. Так имей в виду: попытки отдельных 
товарищей раздуть твой пожар успеха иметь не будут, стихия – и точка. И 
вмешиваться в дело Осокина никому не дам – коллективу станции виднее. Семенов 
благодарно склонил голову.



РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

Льдина петляла, дрейфовала зигзагами, но линия дрейфа неуклонно тянулась к 
полюсу.
Наступала полярная ночь. В редкие часы, когда небо было безоблачным, люди 
выходили из домиков, чтобы напоследок полюбоваться уходящим солнцем. Оно уже 
стало совсем непохожим на себя: не бело-желтый, а огромный малиновый диск 
всплывал, катился по горизонту и быстро скрывался, оставляя у людей горечь 
расставания. С каждым днем он уменьшался в размерах, превращался сначала в серп,
 потом в узкую полоску зари – и наконец исчез. Но не совсем: словно невидимый 
зрителями, скрывающийся за кулисами артист, солнце из-за горизонта подарило им 
чудесное зрелище – началась рефракция, и преломленные лучи, как по волшебству, 
изменили облик окрестностей, превратив торосистые поля в рыцарские замки с 
зубчатыми стенами.
На этом оно простилось и ушло окончательно.
На Льдину опустилась ночь, все чаще свистела пурга. В наступивших сумерках 
исчезли тени. Морозы приближались к сорока градусам, что было бы вполне терпимо,
 если бы не ветер, пробивавший одежду, как бумагу.
Последний самолет улетел, погасли на полосе гирлянды лампочек электростарта, и 
люди надолго простились с Большой землей.
Из воскресшей дизельной электричество хлынуло на станцию, как вода в 
изголодавшуюся пустыню. Круглые сутки светил с крыши кают-компании прожектор, 
свет пробивался из запорошенных снегом окон, горели светлячки у входа в домики 
и рабочие помещения. Но солнца этот свет заменить не мог.
В кают-компании крутили какой-то фильм, но Белов привез целый ящик свежих 
журналов и книг, и Семенов решил почитать. Но уже через полчаса он пожалел об 
этом. В голову лезли незваные мысли, строчки с чьими-то страданиями ускользали 
от глаз, и книгу он захлопнул.
Нарастающий вой со свистом намертво перекрыл рокот дизелей. Пурга усиливалась, 
всю жизнь ненавидимая Семеновым пурга. Он знал за собою эту слабость: именно в 
пургу на первой его зимовке у него началась полярная тоска. Но тогда в его 
жизнь вошел Андрей, чтобы двадцать лет делить с ним бессонные ночи и разгонять 
тоску. Настоящий друг у человека бывает раз в жизни. Близких, почти что родных 
людей она может подарить нескольких, но друга – только одного. Как старую 
верную жену. Моложе, красивее найдешь, вернее – никогда.
Семенов раздвинул занавеску, посмотрел на Веру, детей, Андрея и почувствовал, 
что на сердце накатывает волна грусти. Он не любил это состояние, считал его 
для себя опасным и избавлялся, как мог – работой, общением с товарищами. Он