задернул занавеску, оделся и хотел было выйти из домика, как в дверь постучали, 
и заглянул Груздев.
– Уходите?
– В кают-компанию собрался. Что за фильм крутят?
– Я удрал после второй части, острый конфликт между квартальным планом и 
запасными деталями. К тому же ничего не слышно из-за Вениного храпа.
– Это меняет дело. Чаю хотите?
– С удовольствием. – Груздев отряхнулся в тамбуре от снега. – Собачий холод, 
ветер метров пятнадцать, без лееров в два счета заблудишься. А я к вам без 
всякого дела, просто так. Напросился в гости.
– Вот и хорошо, раздевайтесь.
– А не помешаю?
– Оставьте церемонии, сами видите, не работаю.
– Кореш за мной увязался, мерзнет на улице,
– Впустите, пусть погреется.
Обрадованный Кореш улегся за печкой и притих. Груздев потер замерзшие руки.
– А где же ваш неизменный доктор?
– Подменяет Рахманова.
– Выходит, что я – доктора? Неравноценная замена.
– Не кокетничайте, Георгий Борисович. Тем более, – Семенов усмехнулся,
– вы пришли не совсем ко мне.
– К кому же?
– К Андрею Гаранину.
– Его нет.
– А я в какой-то степени его подменяю. Вы охотно с ним спорили, а сейчас хотите 
со мной.
– Когда-то, еще в Антарктиде, вы ругали меня за веру в телепатию.
– В том, что я сказал, ничего сверхъестественного нет. Простая логика.
– Тогда разверните ее дальше.
– Пожалуйста, – сказал Семенов. – Вот уже две недели вы сильно возбуждены – со 
дня прилета Свешникова. Видимо, узнали хорошую новость.
– Ну, здесь загадки нет, Свешников при вас поздравил меня с утверждением в 
ученой степени.
– Не лукавьте. Вы не настолько тщеславны, чтобы чрезмерно этому радоваться. 
Новость вы получили другую, куда более важную.
– Может быть, вы знаете, какую?
– Не имею ни малейшего представления. Вам покрепче?
– Да, спасибо.
Некоторое время они молча пили чай.
– Весной, когда нас сменят, я хотел бы взять Кореша с собой. Бабушка написала, 
что она согласна. Как, по-вашему, отдаст его дядя Вася?
– Ни за что на свете! К тому же Кореш никогда не видел города, скопления людей 
и транспорта – может взбеситься. Заведите себе, если уж так хотите, 
какого-нибудь фокса.
– Жаль, по Корешу я буду скучать.
– А он – по снегу, льду, всеобщей ласке. Нет уж, выбросьте это из головы. Знал 
я такие случаи, ни разу ничего хорошего не получалось.
– А Белый Клык?
– Что годится для книги, редко проходит в жизни. Белый Клык был редким 
исключением, а Джек Лондон – великим романтиком и мечтателем.
– Андрей Иваныч очень его любил.
– Еще больше – Хемингуэя и Булгакова. Андрей, конечно, любил мечтать, но в 
острых ситуациях, вы должны помнить, был холоден и трезв. Одно другому, кстати, 
не противоречит. То ли дело – сентиментальность, родная сестра жестокости. 
Андрей сторонился сентиментальных. Он вообще был далеко не так мягок, каким 
казался. Многие, в том числе, и я, испытали это на себе.
– Даже вы?
– В первую очередь я. Андрей не раз вспоминал присказку нашего общего друга 
Вани Гаврилова: «Кого люблю, того бью». Еще чаю?
– Спасибо.
– Андрей временами бил больно, – вспоминал Семенов. – Он не соглашался с 
Булгаковым, что самый страшный порок – это трусость. Больше всего он не терпел 
лжи в любой ее разновидности, будь то прямое вранье или сознательное сокрытие 
правды. К таким людям он был беспощаден. Правда – всеобщее достояние, говорил 
он, и никто, никто не может иметь на нее монополию.
– Мне кажется, я знаю, когда он мог вам это сказать.
– Ну?
– Когда вы на Лазареве пытались скрыть от нас, что «Обь» уходит домой и мы 
остаемся на вторую зимовку. Простите, если обидел.
– Я сам себя тогда обидел. – Семенов невесело усмехнулся. – Андрей догадывался, 
знал, что умирает; в другое время он, быть может, меня бы пощадил, а тогда не 
стал откладывать и преподал урок, который не забывается. Он требовал правды 
всегда, независимо от обстоятельств: нельзя обижать человека недоверием, самая 
суровая правда человеку нужнее утешительной лжи. От фальшивого звука Андрея 
передергивало, как от боли. Нет уж, мягким он никак не был, он просто старался 
увидеть в человеке хорошее и сознательно закрывал глаза на мелочи – проявлял 
терпимость там, где другой метал бы громы и молнии.
– Поэтому он и не сделал карьеры?
– Ерунда! Он к ней и не стремился.
– В нем погиб крупный ученый.