нанести коллективу непоправимый вред. То, что Макухин, старинный недруг, не 
прилетел, было, конечно, хорошим предзнаменованием, но все равно Семенова 
волновала мысль о том, что наедине Свешников выскажет серьезные претензии и 
будет с ним холоден. Не потому волновала, что это предвещало бы трудности с 
продвижением по службе – Семенов искренне верил в то, что достиг своего потолка,
 – а потому, что Свешникова Семенов любил и был бы чрезвычайно огорчен потерей 
его дружеского расположения: с людьми, в которых он переставал верить, 
Свешников переходил на «вы», не шутил с ними, становился равнодушен к их 
настроению и не брал в экспедиции, которые сам возглавлял…
Семенов смотрел на Свешникова, весело что-то рассказывающего, умело скрывающего 
свою усталость после нелегкого в его годы перелета, и перенесся мыслями в 
далекий дрейф, который запомнился навсегда, как запоминаются студенту полные 
откровений семинары блестящего профессора. Тот дрейф и был одним семинаром, 
растянувшимся на год; из числа его участников почти все стали кандидатами и 
докторами наук, начальниками экспедиций и станций, но важнейшее, что они 
приобрели тогда, – это было понимание полярного закона… «Спасай товарища, если 
даже при этом ты можешь погибнуть. Помни, жизнь его всегда дороже твоей». Это – 
главное. И тут же разъяснение для тех, кто бездумно, не творчески понимает 
закон: «Никогда не подменяй подчиненных – кроме тех случаев, когда это связано 
с риском для жизни: навстречу валу торосов, в огонь и пургу первым должен идти 
ты!»
Что ж, Свешников имел право так говорить: в полярном деле он знал все. Еще 
задолго до войны он, молодой океанолог, зимовал на островах и береговых 
станциях, потом участвовал в первых высокоширотных экспедициях, дрейфовал, не 
раз бывал в Антарктиде и первым прошел санно-гусеничным путем до полюса холода, 
открыл Восток.
Про него говорили, что льды он читает, как книгу, а пургу слышит раньше, чем 
она родилась. Понимали его с полуслова.
Семенов припомнил такой случай. Обстоятельства потребовали, чтобы с борта «Оби» 
на станцию Молодежная срочно вылетел вертолет в условиях крайне плохой погоды. 
Оба экипажа вертолетчиков отказались, и ни у кого язык не повернулся их 
упрекнуть: уж слишком велики были шансы не долететь. И тогда Свешников поднялся 
на вертолетную палубу и сел в кабину.
– Начальник экспедиции готов. Кто с ним?
Через пять минут вертолет летел на выручку…
Или случай в Мирном. Свешников получил радиограмму с внутриконтинентальной 
станции Пионерская – призыв о немедленной помощи. А кругом над Антарктидой мела 
пурга. О чем-то между собой шушукались летчики, тревожные разговоры шли в 
погребенных под снегом домиках. Мирный ждал. Несколько часов Свешников думал, а 
потом пригласил к себе начальника авиаотряда.
– Плохо на Пионерской, надо выручать.
– Да куда ж лететь, Григорьич? Сплошное молоко, ни взлететь толком, ни сесть…
– Жаль. Если уж ты, Палыч, не можешь, так никто не сможет, на тебя была вся 
надежда.
– Так я что, Григорьич… Самолет уже греют, скоро вылечу…
И еще вспомнил Семенов, что говорил Свешников тогда, в первом их дрейфе: «Лишь 
тот выживет в полярных широтах, кто десять раз в них погибал». Это про себя! В 
Мирном провалился в ледниковую трещину, падая, ухватился за выступ одной рукой 
– другую вывихнул в плече, и минут пятнадцать слушал, как плещет в бездонной 
пропасти океан. С чудовищной болью висел – на одной руке! А с той, вывихнутой 
рукой получилось даже смешно – конечно, смеялись потом, а не тогда, когда 
полуживого от боли начальника вытащили. Поддерживая руку на весу, побрел 
Свешников к медпункту, поскользнулся, грохнулся всем телом о наст, вскрикнул – 
и поднялся, просветленный: при падении сам себе вправил вывих. «Везет тому, кто 
сам везет», – смеялся, когда поражались его удачливости.
И сила была огромная и здоровье несокрушимое. В одной высокоширотной экспедиции 
самолет с группой научных работников произвел первичную посадку на лед недалеко 
от Северного полюса. Люди разбили палатки и несколько дней безмятежно вели 
наблюдения, пока идиллическое безмолвие не нарушили треск и грохот лопающегося 
льда. По приказу командира корабля все бросились в самолет – все, кроме одного 
человека.
Геофизик Пирогов садиться в самолет отказался! Тросики, на которых висели 
опущенные в лунку цепные приборы, вмерзли в лед, и Пирогов с истерической 
решимостью заявил, что без них он никуда не полетит.
– Плевать на твои приборы! – заорал командир. – Погибнем!
Свешников подбежал к Пирогову, чтобы силой его увести, но – взглянул на его 
лицо и вдруг стал срывать с себя одежду.
– Ты что, в своем уме?! – кричали ему.
– Держите за ремень! – голый по пояс, потребовал Свешников. Потом окунулся в 
ледяную воду, перекусил кусачками тросики, один за другим вытащил приборы – и в 
самолет!
Таких историй про Свешникова рассказывали множество. Но очень ошибались те, кто 
неизменную его доброжелательность к людям и самоотверженность принимал за 
благодушие: к подбору людей, которых он посылал в Арктику и Антарктиду, 
Свешников относился с чрезвычайной серьезностью и задолго до экспедиций 
исподволь их прощупывал – «прокатывал на всех режимах», как любил говорить. 
Случалась осечка – жестоко, без всякой жалости с таким человеком расставался, 
но чаще попадания были удачными, и руководить зимовками Свешников из года в год 
посылал свои «железные кадры», осторожно и осмотрительно вводя в эту 
сложившуюся элиту обстрелянную молодежь. Иногда ему ставили в упрек, что