грохоту вала торосов, так что не стоит обижаться на медведя за его равнодушие к 
появлению самолета.
Между тем льдина Семенову не понравилась: слишком продолговатой формы, да и 
окружавшие ее торосы не покрыты снегом – верный признак того, что они 
«новорожденные» и поле недавно ломало. К тому же вокруг не просматривалась 
площадка, куда можно было бы перебазировать лагерь в случае катастрофических 
разломов.
Галс за галсом ЛИ-2 облетал район поисков. В пилотской кабине было тепло, Белов 
снял шапку: волосы его, когда-то темно-каштановые и неподвластные расческе, 
поредели и поседели, и Семенов с острым сожалением отметил, что время прошлось 
и по выкованному из стали Коле Белову – полсотни разменял, а сверх полсотни, 
как говорят, годы уже не идут и даже не бегут рысцой, а скачут от юбилея к 
юбилею.
Семенов про себя улыбнулся: от своего юбилея Белов удрал. Незваные, по тайному 
сговору со всех сторон съехались, слетелись друзья, а их встречала Настя и с 
возмущением показывала мужнино наставление: «Каждому, кто заявится, – рюмку 
водки и гони в шею». Коля считал: человек от юбилея мало того, что глупеет, но 
еще и теряет пять лет жизни.
Чуть было не накаркал! Вчера, в первый день поисков, обнаружили преотличнейшую 
льдину, глаз радовала – ну, просто красавица по всем статьям. Произвели посадку,
 лед пробурили полутораметровый, окрестности осмотрели и только начали строчить 
на базу победную реляцию, как сначала слева, потом справа лед захрустел; 
кинулись расчехлять моторы – и с двух других сторон пошли трещины. Тут бы 
газануть, пока они не разошлись, а лыжи примерзли! И «микрометром» – 
здоровенной деревянной кувалдой по ним лупили, и тросиком снег под лыжами 
пропиливали, и всем кагалом за привязанную к хвосту веревку тянули – самолет ни 
с места. До седьмого пота били «микрометром», канавки под лыжами прорыли – 
целый час самолет дрожал и трясся, как припадочный, пока не сдвинулся с места. 
Дал Коля газ, проскочил через трещину, поднял машину в воздух… Взлетели, 
покружились над треугольником, на котором сидели минуту назад, с рождением друг 
друга поздравили: разорвало уже треугольник на мелкие геометрические фигуры… 
«Понял, почему нам за первичные посадки такие деньги платят?» – смеялся Белов.
Первичные посадки на лед Белов любил до самозабвения. Скажи ему: «Кончился, 
Кузьмич, лимит на первичные, нет больше на них денег», – изругал бы на чем свет 
стоит бухгалтерию, кликнул добровольцев и полетел бесплатно.
– Не тебе за каждую посадку по восемьдесят целковых платить, а с твоей зарплаты 
удерживать! – посмеивался Крутилин, и вкрадчиво: – Подсказать начальству, Коля, 
или сразу поставишь бутылочку?
Белов пренебрежительно отмахивался: денег он зарабатывал много, и определяющей 
роли в его жизни они не играли, а из начальства всерьез побаивался одних только 
врачей, которые с каждым годом все внимательней изучали его организм. Кто знает,
 сколько еще осталось сидеть за штурвалом, какие ребята уже отлетались – 
Черевичный и Мазурук, Перов и Москаленко, Каминский, Козлов и сколько других… 
Асы, вся полярная авиация на них держалась! Таких уже теперь, нет, извозчиком 
становится полярный летчик, а пройдет еще несколько лет, придумают какие-нибудь 
автоматы, и самолеты нужны будут разве что на проводке судов – как поводыри у 
слепых.
Был в них, в этих полетах с их отчаянными посадками, тот риск, без которого 
жизнь Белова стала бы пресной и безвкусной. Каждая такая посадка, обострявшая 
до предела чувства и взвинчивавшая нервы, давала Белову ощущения, которые 
раньше доводилось испытывать только в воздушном бою. Холодный расчет и 
смертельный риск, считанные секунды пробега по неизвестному льду, жизнь, 
спрессованная в несколько мгновений! Ошибся – лед хрустнет, и самолет 
провалится, повиснет на плоскостях (так уже было), либо сразу же угодит «в 
гости к Нептуну» (пока бог миловал, тьфу-тьфу-тьфу). Не подвела интуиция – и 
уверенно скользишь по льдине, уже точно зная, что бой выиграл, и испытывая 
непередаваемое чувство счастья, будто перехитрил «фоку» и прошил его брюхо 
длинной очередью.
В отсутствие Крутилина вторым пилотом к Белову старались не попадать: «Сливки 
снимает, под чужой работой подпись ставит!» Действительно, черновую работу 
Белов не любил, беззастенчиво сваливал ее на второго и предпочитал во время 
перелета в район поисков либо почесать языком, либо просто поспать. Ворчал и 
Крутилин: «Тоже мне маэстро, Дюма-отец», – но настоящей обиды у него не было, 
потому что уж кто-кто, а Крутилин знал: из сегодняшних летчиков лучше Белова на 
лед не сесть никому. Мало того, что знал – летчики народ самолюбивый, и такое 
знание часто порождает зависть, – но Крутилин не только не завидовал Белову, а 
смертельно обижался, если его друга незаслуженно забывали и обходили наградой. 
Случалось, Крутилин летал командиром корабля и сам совершал первичные посадки, 
но честно признавался себе, что нет в них ни ювелирной отточенности, ни 
красивой лихости, ни озарения в риске, и, будучи человеком трезвым, раз 
навсегда для себя решил: лучше летать с Колей вечным вторым и радоваться его 
таланту, чем быть первым и мучиться сознанием своей заурядности.
В грузовой кабине ступить негде: полкабины – запасные баки с горючим, ящики с 
продовольствием, палатка свернутая, газовая плита с баллонами пропана, разное 
оборудование. На спальных мешках, брошенных на баки, лежали, покуривая, двое, а 
доктор Бармин с механиком Филатовым примостились на ящиках у газовой плиты и 
рубили смерзшиеся в большие комки пельмени. От ударов куски разлетались, и 
тогда Бармин их поднимал, обдувал и бережно укладывал на чистое полотенце, 
создавая, как говорил Филатов, «исключительно жалкую иллюзию санитарии и 
гигиены».