Сначала выстроили цепочку с ведрами и пытались сбить пламя водой – куда там, 
будто не воду, а масло в костер подливаешь! Тогда Семенов сорвал брезент и 
швырнул его на подступавший огонь, который стал задыхаться и дал людям выигрыш 
во времени. Баллоны весили килограммов под девяносто, но их отбрасывали словно 
спички: опасность была слишком очевидной, и силы людей удесятерились. А огонь 
подмял под себя брезент и побежал следом, настигал и лизал языком стальные тела 
баллонов, и люди хватали их, оттаскивали еще на метры и сантиметры, – и так до 
тех пор, пока огонь не остался без пищи.
Тогда Семенов оглянулся и увидел, что Кирюшкин со своей группой отстоял 
кают-компанию, издыхающий огонь ничего не мог поделать с мокрыми стенами. Но 
один огненный ручей подполз и принялся за аварийный склад у тороса, а другой 
украдкой подбирался к волокуше, на которой стояли два запасных движка. Семенов 
– бегом туда, но Бармин намного его опередил, впрягся в волокушу и, как трактор,
 увел от огня бесценные движки.
И в ту же секунду в аварийном складе взорвались три канистры с бензином. 
Вспыхнул трехметровый торос, и горящая многотонная глыба голубого льда словцо 
увенчала столкновение противоположных стихий – огня и воды… Все это 
продолжалось от силы минут пятнадцать, прикинул Семенов. А точнее можно 
спросить у Кости Томилина, он знает, сколько длилась та пленка. К обеду, как 
раз перед тем, как дизельная запылала, он принес в кают-компанию транзисторный 
магнитофон, запустил на полную мощность любимые всеми записи Аркадия Райкина, и 
весь пожар прошел под раскаты хохота. А Костя никак не мог прекратить это 
кощунство, потому что таскал бочки и баллоны. А когда отгремел последний раскат,
 огонь обессилел и над станцией воцарилась тишина.
Соляр прогорел, ветер стих, и яркое летнее солнце осветило Льдину. Майна, 
образовавшаяся на том месте, где стояла дизельная, еще дымилась, снег под 
ногами почернел от копоти; оранжевая змея кабеля, тянувшаяся от бывшей 
дизельной, щетинилась лопнувшими жилами, повсюду валялись бесформенные осколки, 
пустые ведра и беспорядочно разбросанные баллоны, бочки. Первым делом Семенов 
установил наличие людей: все живы. Травмированных было много, но больше по 
пустякам: Дугин вывихнул палец. Осокину прожгло щеку, Груздеву, который выбежал 
на пожар без шапки, подпалило шевелюру, слегка пострадали от огня Томилин и 
Рахманов. Некоторые работали в воде, другие в суматохе проваливались в снежницы 
– тем Семенов велел немедленно переодеться и выпить спирту.
Больше всех досталось Филатову. Пока горело, никто не обращал внимания на его 
руку, а кончился пожар – ахнули: кроваво-черная пятерня без кожи…
Вновь, в который раз за три зимовки, Филатов не давал Семенову покоя. 
Плюс-минус, актив-пассив… не послужной список у этого парня, а путаная 
бухгалтерская ведомость! То: «Кому это надо, кто нам за это спасибо скажет?», 
то – с головой в огонь.
Поняв, что заснуть ему не удастся, Семенов оделся и пошел в медпункт. Филатов 
лежал на нарах, лицо его резко осунулось, а рука, на которую Семенов старался 
не смотреть, лежала поверх белой простыни. Рядом сидел Томилин, а Бармин 
хлопотал над чаем.
– Чай, кофе, Николаич?
– Давай кофе. Что на радиостанции. Костя?
– Нормально. Личных радиограмм две штуки за вахту, Веню, – он кивнул на 
Филатова, – с рождением поздравляют.
– В субботу за ужином всей станцией чествовать будем, – уловив 
многозначительный взгляд Томилина, сказал Семенов.
– Учитывая обстоятельства… – начал Томилин и продолжил морзянкой – согнутым 
пальцем по столу.
– Вымогатель, – засмеялся Семенов, – Саша, нам по двадцать пять, Вене 
пятьдесят… Твое здоровье, Веня.
– Спасибо. – Филатов чуть улыбнулся. – Вот док грозится через две недели на 
работу выгнать. Не брешешь?
– Через две недели? – возмутился Бармин. – От силы десять дней, симулянт 
несчастный!
– Вот видите, – обрадовался Филатов. – Брехун, конечно, а все равно приятно. 
«Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», – как сочинил один умный 
человек. Вы-то как, Сергей Николаич?
– На конкурс красоты не собираюсь, а в больничном доктор отказал.
– Не поволоки вы меня тогда, – сказал Филатов, – некого было бы с рождением 
поздравлять.
– Сочтемся славою, Веня.
– Моя вахта была.
– В том, что мачта упала, твоей вины нет.
– На кого ж собак будут вешать?
– Как положено, на начальника.
– Это несправедливо.
– Не беспокойся, шея у меня тренированная, выдержит… Очень болит?
– Откричался, терпеть можно… – Филатов заговорщически переглянулся с Барминым и 
Томилиным, приподнялся на локте и вдруг горячо выпалил: – Сергей Николаич, 
давайте простим Осокина, а?
От неожиданности Семенов дернул себя за подбородок и вскрикнул от боли.
– Проклятье!.. Договорились вы, что ли?
– Нет, Сергей Николаич, вы послушайте, – страстно продолжал Филатов, – мы не 
договаривались, только одно дело Осокину по морде врезать, а другое – ребенку… 
Как палачи… Пусть у меня рука отсохнет – не могу!
– Температуру мерил, Саша? – Семенов с тревогой посмотрел на пылающее лицо