– А то, что слышишь. – Кирюшкин вытащил из-под нар чемодан, открыл его и достал 
листок. – Чаевничали мы вечерком, вспомнил я остров Уединения в Карском море, 
где сразу после войны зимовал, про могилку заброшенную упомянул – кто-то из 
первых зимовщиков в ней остался, потом гляжу – забился Вениамин в угол и 
чего-то шепчет. Я удивился: неужто молишься, паря? А он мне – листочек: тебе, 
дядя Вася, на память. На, смотри. На листке было написано: «Кирюшкину Василию 
Лукичу посвящаю». И далее следовали стихи:


НЕИЗВЕСТНОМУ
Арктический остров невзрачный,
Клубится туман, словно пар,
На скалах суровых и мрачных
Волнуется птичий базар.
Построили станцию люди,
Зимуют, воюют с пургой,
О солнце, о бабах тоскуют,
Мечтают вернуться домой.
О нем почему-то забыли.
Остался он здесь навсегда.
Уныло звенит на могиле
Из старой жестянки звезда.
А время надгробие точит,
Уж имя его не прочесть…
Торжественно море грохочет
В его безымянную честь.
Зачем он на Север стремился?
Учился, работал, как зверь?
Замерз, утонул иль разбился –
Никто не ответит теперь.
На станции лают собаки
И будни бегут чередой.
Сухие полярные маки
Склонились над этой звездой.


– Ну? – нетерпеливо, с торжеством спросил Кирюшкин. – Поэт!
Семенов все-таки улыбнулся:
– Знаю, дядя Вася, он еще на Новолазаревской стихами баловался.
– Но как написал, со слезой! Голова-то какая!
Семенов все-таки улыбнулся.
– Согласен, стихи неплохие, только не надо, дядя Вася, преувеличивать. До 
настоящего поэта ему далеко.
– Женька твой и таких не напишет. – Кирюшкин сложил листок.
Здесь уже Семенов не выдержал и рассмеялся.
– Дался тебе Женька! – весело сказал он. – И пусть не напишет, он мне в 
дизельной больше нужен. Ладно, сдаюсь, дядя Вася, пошли обедать.
– С первым же самолетом Марии пошлю, она лучше некоторых поймет…
Послышались частые, тревожные удары гонга, чьи-то возгласы, крики.
Семенов метнулся к выходу, Кирюшкин за ним. Над дизельной полыхало пламя.



ОГОНЬ И ВОДА

«В тринадцать часов по местному времени в десяти метрах от радиостанции прошла 
трещина, и мачта антенны сорвалась с растяжек. При падении мачта замкнула 
электропровода и повредила кабель, протянутый к домику ионосфериста. Реле 
оборотов дизеля не сработало, и двигатель „пошел в разнос“. При разрыве 
осколками пробило топливные баки…» Семенов по старой привычке почесал ручкой 
подбородок и едва не проткнул громадный волдырь. Саша обрызгал ему лицо 
специальным аэрозолем, но боль не унималась, в глазах резало, и Семенов 
запоздало пожалел, что не послушал Кирюшкина и не положил на обожженные места 
разваренный чай. Ладно, грех ныть, Филатов – тот обжег руку чуть не до костей. 
И вообще все могло быть еще хуже, спасибо, что глаза видят (это самое главное), 
ноги ходят и руки послушны, промедли он тогда у дизельной секунд десять – и еще 
неизвестно, кто писал бы эту объяснительную. Все-таки жив, голова работает, 
глаза…
Самоутешение, однако, было надуманным, явно вымученным, и Семенов с той же 
тяжестью на душе вновь взялся за ручку. Из института уже прибыли три грозные 
радиограммы, и в каждой: «… немедленно… незамедлительно… безотлагательно», – 
подробностей требуют. Нет уж, с подробностями торопиться нельзя, везде есть 
такие любознательные голубчики, что ухватятся за недостаточно продуманное слово 
и будут жилы тянуть, пока самим не надоест. И ребят под удар поставишь и себя 
под монастырь подведешь. «Надо было предусмотреть! Начальник должен предвидеть!.
.» Попробуй, предусмотри, в каком месте лед лопнет. На метр, на один только 
метр разошлась трещина – и тут же заторосилась, нет ее! А дело свое поганое 
сделала…
Страшная штука – огонь, ничего другого так не опасался Семенов в своей полярной 
жизни. Лучший друг человека и его злейший враг – огонь… На Востоке, когда