– И того и другого, – без раздумья ответил Кирюшкин. – В горячем деле обоих 
проверил?
– Я ж тебе рассказывал.
– А ты повтори.
– Обоих.
– Ну?
– Женька без раздумий за мной в пропасть прыгнет.
– Откуда знаешь?
– Он меня с того света вытащил, в пургу. Кровью харкал, месяц потом с 
воспалением легких лежал, а вытащил. И второй раз, когда Льдину с Беловым 
искали и я в стропе запутался. Пусть звезд с неба не хватает, зато верю ему, 
как брату.
– Это хорошо, если веришь. Евгений не заикался мне про те случаи, скромный, 
тоже хорошо. А Вениамин?
Семенов вздохнул.
– Устал я от него, намаялся за две зимовки.
– И позвал на третью? Не лукавь.
– Никогда не знаешь, чего от него ждать. По теории Степаныча, Филатов 
гарантирован от простуды, кровь – что твой кипяток! Ни одной зимовки без драки.
– Осокину он врезал по справедливости.
– По справедливости, говоришь? – Семенов провел рукой по горлу. – Вот где она у 
меня сидит его справедливость! Если б сдержался, не дал волю рукам – и Белка 
была бы жива и станция бы ходуном не ходила. Не подумал ведь об этом, смыл, как 
мушкетер, оскорбление кровью – и в результате слишком высокой она оказалась, 
плата за справедливость!
– Она никогда не бывает высокой, – возразил Кирюшкин. – Нет такого прейскуранта,
 Серега. Ты, конечно, прав, Белку не вернешь и что станция ходуном ходит – 
правда, а не думаешь ли, что в конце концов все склеится и будет покрепче, чем 
было?
– Вот это поворот! – Семенов с интересом посмотрел на Кирюшкина. – Каким же 
образом?
– А таким. Считай, что Вениамин вскрыл нарыв – и больному полегчало. 
Выздоравливает больной, так-то!
Семенов присвистнул.
– Пургу разбудишь, свистун!.. Вчера я был дежурный и таскал ему еду, как 
официант. Если две недели назад волком смотрел, то вчера – «спасибо, дядя Вася» 
и на глазах слезы.
– Разжалобил? – усмехнулся Семенов.
– А ты не язви. Я с ним долго говорил, он не конченый. Да погоди рукой махать, 
я побольше тебя и видел таких и судил! Помнишь Бугримова Петра? Хотя нет, ты 
его не знал, до тебя дело было. Он мне Машу простить не мог, сам на нее виды 
имел. Я снарядил упряжку на охоту, а он втихаря из моего карабина обойму 
вытащил, чтоб я зря съездил. Однако вместо оленей мишка голодный попался, 
только собаки и выручили. Месяц Петра на бойкоте держали, зато потом какой 
парень был!
– Не подбивай клинья, дядя Вася. Бугримов одному тебе мстил, а Осокин, это ты 
сам сказал, всему коллективу в душу плюнул.
– Согласен. И все же подумай, поговори с ребятами и с ним самим. Нет такого 
подлеца, из которого нельзя было бы сделать человека. Он не весь прогнил, 
верхушка только чуточку занялась, это я тебе точно говорю. Мучается он, 
страдает, а из страдания человек может выйти либо навсегда озлобленным, либо 
очищенным – это не я придумал, так в жизни бывает. Семенов покачал головой.
– Эх, дядя Вася, очень любим мы сначала казнить, потом миловать, восхищаясь 
собственной сердобольностью. Только боком нам выходит такая доброта! Ты 
говоришь: мучается, страдает. А спроси самого себя: страдал бы он, если б не 
его, а невиновного Филатова осудили на бойкот? Мучился бы угрызениями совести? 
Не верю я в быстрые раскаяния, дядя Вася, в них больше игры на публику. Да ты 
пойми, не потому он раскаивается, что Белку убил и на Филатова хотел свалить, а 
потому, что через месяц полеты начнутся и он боится, что я выгоню его со 
станции с волчьим билетом!
– Знаю, что хочешь выгнать, – кивнул Кирюшкин, – потому и затеял этот разговор. 
Выгнать легко: черканул пером по бумаге – и нет человека. Много я таких видел, 
которые пером биографию человека меняли, только ты вроде другой крови. Подумай, 
крепко подумай, Сергей.
– Подумаю, – миролюбиво согласился Семенов. – Ты не обижайся, дядя Вася, я ведь 
тоже не очень уже молодой, всякого повидал. Осокин в Арктике человек случайный, 
когда-то он обязательно должен был себя показать. На Льдине такой человек 
особенно опасен, слишком нас здесь мало, раз-два и обчелся. Одного заразит, 
другого – и кончился коллектив. Так что пока останемся при своих, идет?
Вставая, Семенов увидел на полу листок, поднял его, улыбнулся и с выражением 
прочитал: Отец-командир Ненавидит задир.
А любит: Белова, Бармина удалого И помаленьку Дугина Женьку.
– Вениамин обронил, – с легкой грустью сказал Кирюшкин. – Ты ничего не видел, 
обещаешь?
– Пусть сочиняет на здоровье, – засмеялся Семенов, – за справедливость бороться 
времени меньше будет. Чего только обо мне не писали: и анонимки были и «довожу 
до вашего сведения» с подписью, а вот эпиграмма впервые.
– Он не только эпиграммы, – оживился Кирюшкин. – Ты вот на него ворчишь, а он 
талант!
– Что ты говоришь? – деланно удивился Семенов.