наверное, уже отдохнул после ночной вахты.
– Входи и садись, Сережа, хлебни чайку.
– Перед обедом?
– Чай следует пить не тогда, когда время, а когда организм требует, – 
внушительно сказал Кирюшкин. – Очень он для крови полезный напиток – чай. Пей и 
не жалей!
Семенов улыбнулся: дядя Вася всегда целиком разделял медицинские воззрения 
Георгия Степаныча. На Скалистом Мысу господствовал культ чая, и дядя Вася 
утверждал его на всех станциях, куда заносила его судьба. Услышав про Верины 
поклоны, он засиял: Вера считалась его крестницей.
– А помнишь, как на моторке?..
Семенов кивал, он все помнил. Пурга над Таймыром, Белову некуда сесть, молодой 
радист потянул его на приводе на Скалистый Мыс, и в благодарность Коля привез 
ему будущую жену. Семенов тогда совсем голову потерял, дышать на Веру боялся и 
вдруг набрался смелости, позвал прокатиться на моторке – сети проверить, взять 
рыбу. Устье реки широченное, берегов не видно, простор! У Веры глаза заблестели 
– уж очень места красивые, а Семенов взгляда от нее не отрывал – и упустил 
время: погода была хоть солнечная, но неустойчивая, разгулялся ветер, и лодку 
стало бросать, а главное – мотор заливало, вот-вот заглохнет. Семенов одной 
рукой держал румпель, другой вычерпывал воду, а где взять третью руку – за 
мотором следить? Вера чуточку побледнела, но держалась хорошо, даже улыбалась и 
просила дать ей дело. Посадил он ее на румпель и велел держать на станцию, как 
бы ни бросало, не то развернет лодку лагом – поминай как звали. А сам загадал: 
вернемся живыми – сделаю предложение…
– А люльку помнишь, Сережа?
Рожала Вера на Диксоне, а в навигацию вернулась на Скалистый Мыс с первенцем. К 
этому событию готовились всей станцией: женщины приданое готовили, плотник 
Михальчишин с ребятами комнату отдельную пристроил к дому, а Кирюшкин изобрел 
люльку: тронешь ее – минут пятнадцать качается сама, на толстой пружине. В той 
люльке и рос первенец до первых своих шагов… В обществе дяди Васи Семенов 
отдыхал душой. Василий Фомич Кирюшкин был, пожалуй, самым опытным и знаменитым 
в Арктике механиком: начальники многих станций зазывали к себе «дядю Васю», как 
в довоенное время его, тогда еще молодого механика, по слухам, назвал сам 
Кренкель. Все знали, что на большие деньги Кирюшкин не льстится, но чрезвычайно 
любит песцовую охоту и богатую северную рыбалку, и начальники соревновались в 
живописнейших описаниях своей непуганой фауны, прибегая к явным преувеличениям 
и веселя всю Арктику, так как переговоры велись в основном по радио и тайной ни 
для кого не были. И если Кирюшкин «клевал», начальник мог быть спокоен и за 
свою дизельную электростанцию, и за механическую мастерскую, и за плотницкую 
работу, и всякие другие требующие умных рук дела, каких на любой зимовке, 
непочатый край. Кирюшкин всегда зимовал с женой – тоже немаловажное 
преимущество, поскольку готовила Мария Савельевна вкусно, не давала 
распускаться языкам и держала горячую молодежь в узде. После Скалистого Мыса с 
Кирюшкиными Семенову зимовать не приходилось: в Антарктиду Марию Савельевну, к 
ее возмущению, не звали, на дрейфующие станции тоже, а без жены Кирюшкин никуда 
ехать не соглашался. Но в прошлом году у них появился внук, и Мария Савельевна, 
повздыхав, повелела мужу идти к Сереже Семенову, потому что «на Льдине никаких 
баб нет и не будешь, старый черт, зыркать».
Так Семенов неожиданно заполучил на станцию старшего товарища, свидетеля своей 
молодости, с которым можно было вспоминать Скалистый Мыс, Степаныча и Андрея 
Гаранина. Назначил дядю Васю старшим механиком, подчинил ему Дугина и Филатова 
и за три месяца дрейфа не раз радовался выпавшей на его долю удаче. Дядя Вася 
был из тех божьей милостью механиков, которые «из гвоздя и мотка проволоки 
самолет сделают»: дизель, локатор, теодолит, физические приборы – любой 
механизм в его руках оживал и пел; отработанная вода из дизельной, что обычно 
пропадает зря; обогревала по шлангам кают-компанию, два домика и, главное, баню,
 какой ни одна дрейфующая станция похвастаться не могла – с парной!
Кирюшкин привез на станцию известный всем полярным механикам сундучок. Тридцать 
лет собирал инструмент, лелеял и холил его, как солдат винтовку; настольный 
токарный станок, всеобщую зависть, возил с собой на каждую зимовку. О чем 
хочешь можно было просить дядю Васю: сделать то и другое, лишнюю вахту отстоять,
 денег на кооперативную квартиру занять – на все соглашался безотказно, но к 
сундучку своему заветному близко никого не подпускал. Пробовали, обжигались и 
только издали на необыкновенный инструмент облизывались.
И еще привез с собой Кореша, хозяином которого стал при необычных 
обстоятельствах. От полярной станции в устье реки Оленек ближайшее жилье было в 
ста километрах, и поэтому Кирюшкин не поверил своим ушам, когда услышал 
доносящийся из тундры скулеж. Пересчитал в сарае собак – все на месте, щенки 
ползают, резвятся все до одного, а скулеж из тундры не утихает! Взял карабин, 
пошел на звуки и обнаружил большого, издыхающего от недавних ран и потери крови 
пса. Приволок его на станцию, за месяц выходил и дал найденышу имя. Кореш, 
колымская собака с оловянными глазами-пуговицами и густой шерстью, быстро 
завоевал место вожака в упряжке, соображал на охоте, был неутомимым и злым 
медвежатником и на удивление ласковым в быту. Неверная собачья память его 
хранила какие-то приключения, о которых зимовщики только гадали: одни полагали, 
что он гулял с волками, другие – что отбился от упряжки и пострадал в схватке с 
медведем. Но никаких следов, кроме собачьих, Кирюшкин тогда не обнаружил, сам 
Кореш ничего не рассказывал – гадай не гадай, а правды все равно не узнаешь. 
Прослышав об этом, Бармин объявил конкурс на лучший рассказ о происхождении 
Кореша, два-три вечера участники лезли вон из кожи, но дело кончилось веселым