армии, вернулся, бездомный, в Ленинград искать счастья и, едва сойдя с поезда, 
отбил у пьяных хулиганов молодую женщину. Проводил домой и познакомился с ее 
мужем, врачом-хирургом Александром Барминым. А дальше была работа в мастерских 
института, испытания новичка, дрейф на Льдине и станция Восток.
Долго жизнь швыряла его, как щенка, от одной двери к другой, пока щенок этот не 
вырос настолько, что дорогу себе уже выбирал сам. В свои двадцать три года 
познал меру добра и зла, внутренним зрением, несоразмерным с возрастом, 
научился угадывать в человеке суть и, оставаясь веселым и разбитным малым, 
зорко присматривался к людям. От соприкосновения с изнанкой жизни сохранил лишь 
слепую ненависть к несправедливости и подлости в любых их формах, мгновенную 
реакцию сильного зверя на опасность, веру в себя и стремление к самоутверждению.
 Отца простил – не душой, словами, посылал ему деньги и поздравлял с праздником,
 но любил до готовности на все одного лишь Сашу Бармина, в котором увидел всю 
жизнь не хватавшего ему старшего брата. Необузданный и вспыльчивый, он за два 
года этой дружбы привык сдерживаться, заставлял мысль опережать действие, чтобы 
успеть спросить самого себя: а что скажет, подумает Саша? Дружелюбно высмеет 
(одному только доку и разрешалось как угодно смеяться над Филатовым), просто 
кивнет или неодобрительно смолчит, чтобы потом, оставшись наедине, изругать, на 
чем свет стоит?
Желудок давно был пустой, и Филатова вырвало желчью. Прислонившись к столбу, 
вытер помороженное, мокрое от слез лицо заиндевевшим подшлемником, и взгляд его 
упал на стрелку-указатель: «Ленинград 16 128 км».
– Куда поперся, дурак!..
Жизнь захотел повидать, заморские страны, край света? Любуйся! Одного Северного 
полюса тебе мало – подыхай на Южном!
Никогда еще Филатову не было так плохо. Голова раскалывалась от боли, которую 
не могли унять никакие таблетки, дрожащие ноги не держали свинцовое тело, и 
вопила, стонала униженная, оплеванная душа.
Сколько лет характер свой, гордость свою берег, а тут за два дня вся растерял! 
Кто струсил? Филатов. Кому за истерику морду били? Филатову. Из-за кого 
аккумулятор потек и товарищи кровью харкают? Из-за Филатова.
В два дня опозорили, растоптали, оплевали…
Замер от нехорошей мысли. Саша на Льдине рассказывал про одного чудака, тоже за 
честью и славой па Восток рвался, добился – взяли, а в полярную ночь перестал с 
людьми разговаривать и однажды выскочил, раздетый, на мороз
– хлебнуть ртом воздуха. Догнали, скрутили, спасли слабака… Не очень тогда 
верил Саше, думал – цену себе и своему Востоку набивает… А что, если вот так?
Скрипнул зубами, застонал и прильнул к столбу – снова спазмы… Подлая мыслишка! 
По-всякому люди относились к Филатову: и в отпетые его записывали и в 
передовики выдвигали, гнали в шею и зазывали, носом вертели и в объятия 
бросались, но подонком не считал никто, А друзьям-товарищам, Саше Бармину свой 
труп подкинуть – на такое только подонок и способен. Так и скажут: трус был, 
истерик и лгун!
Представил себе убитое лицо Бармина, услышал наяву: «Прости, Николаич, это мы с 
Андреем Иванычем договорились– Филатова тебе подсунуть… Ошибся я в нем, 
Николаич…»
От злости на самого себя, придумавшего ту подлую мыслишку, кровь вскипела, в 
голову хлынула, заполнила изголодавшиеся сосуды. Расхныкался… тряпка!
И вдруг с огромной, нежданно пришедшей ясностью понял, что никак не раньше, а 
именно сейчас жизнь устроила для него главную проверку. И от ее результатов 
будет зависеть все: и Сашина дружба, и улыбка Гаранина, и взгляд Семенова. И 
вот этот жидкий воздух, которым не надышишься, и чужое свинцовое тело, и кровь 
изо всех пор, и дизель – все ото специально подстроено, чтобы он, Филатов, 
встал перед людьми как голенький, а уж люди посмотрят и решат, какой он есть. И 
Дугина специально подсунули: знаем сами, что он, подлец, разбил аккумулятор, а 
сумеешь ли ответить за чужую вину? И на улицу за ним никто не вышел – тоже 
специально: как трус умирать будешь – с открытым ртом или как человек – у 
дизеля?
Филатов даже засмеялся облегченно: дудки! Такую щуку, как он, на пустую 
мормышку?
С радостным удивлением почувствовал, что ноги перестали дрожать, и мускулы их 
наливаются силой, и голова уже не раскалывается, а просто болит, И спазмы в 
желудке кончились, и в воздухе – вот что удивительнее всего! – кислорода вроде 
прибавилось.
Теперь он точно знал, что родился, жил, радовался и страдал, одним словом, 
существовал на свете только для того, чтобы доказать четверым людям… троим: 
Дугина больше нет, – что они очень правильно поступили, выбрав себе такого 
кореша, как Веня Филатов. Оч-чень правильно!
И, окрыленный таким замечательным открытием, пошел в дизельную.



Дугин

В отличие от первачка Филатова, который в первый день хорохорился и строил из 
себя рубаху-парня, Дугин доподлинно знал, что обязательно сорвется, морально 
готовился к этому, но никак не ожидал, что это окажется горше смерти. За свою 
трудовую жизнь он привык к тому, что тело – руки, ноги, сердце и легкие – было 
ему всегда послушным и безотказным, и понимал, что ценность его как работника 
именно в этом, а не в каких-то других расплывчатых качествах. Семенов потому