что они дизель смонтировали и на ногах остались…
Рукоятка запуска находилась у дизеля внизу и была похожа на изогнутую ручку, 
какой заводят моторы автомашин. В этом положении рукоятки. Семенов видел 
главную трудность – чтобы ее раскрутить, нужно было многократно нагибаться всем 
телом почти до пола. А нагибаться было мучительно тяжело прерывалось и так 
сбитое дыхание, кровь бросалась в голову, и к горлу подступала отвратительная 
тошнота.
– Х-холодно, – Бармин передернул плечами. – Дай согреться.
– Я начну, покажу.
Дутин взялся обеими руками за рукоятку, напрягся так, что на лбу вздулись жилы, 
с огромным усилием провернул один раз, другой, третий.
– Масло… вязкое, – тяжело дыша, пояснил он. – Первые обороты… самые трудные…
– Отвались…– Филатов встал на место Дугина, согнулся. – Р-раз… два… три… 
четыре…
– Куда прешься без очереди? – прикрикнул Бармин на Дугина и сам взялся за 
рукоятку. Дай-ка я ее уговорю…
На десятом обороте Бармип задохнулся. Не в силах выпрямиться, так и стоял, 
согнувшись и с шумом втягивая в себя воздух.
Бармина сменил Семенов, его-Гаранин, потом снова Дугин, Филатов и Бармин.
Шли третьи сутки на Востоке, а ничего труднее той работы первой пятерке еще не 
выпадало. И делать ее пришлось тогда, когда люди перешагнули свой предел.
Первым свалился Гаранин. У него сильно пошла носом кровь, и Бармин уложил его в 
спальный мешок отдыхать. Остались вчетвером, но Дугина затрясло в изнурительном 
спазматическом кашле с кровью, А рукоятку крутили трое. Поднялся Гаранин – впал 
в обморочное состояние Семенов.
Дизель не запускался. Люди продолжали работать, как в тяжелом сне.



Филатов

Бывает так, что с виду человек никчемный и беспомощный хлюпик, даже сострадание 
к нему испытываешь – так мало в нем жизненных сил, способности к борьбе за 
существование. Жалеешь его, ищешь, чем бы ему помочь, как уберечь от толчков и 
пинков, и вдруг с удивлением видишь, что хлюпик тот великолепнейшим образом сам 
себя защищает: ступят на него – выпрямится, плюнут – отряхнется, как ни в чем 
не бывало, да еще исподтишка фигу в кармане покажет. С виду – тщедушный 
одуванчик, а на самом деле вполне живучий толстокожий репейник! Отсутствие 
настоящей закваски он восполняет редкостной приспособляемостью и полнейшей 
беспринципностью – цель оправдывает средства. А если покровителя найдет и в 
сильненькие пробьется – берегись, за все унижения свои отомстит!
А другой – на него не то что наступить, пальцем тронуть – сто раз подумаешь. 
Всего в нем с избытком – и мускулов и энергии, ему и приспосабливаться не надо 
– с боем возьмет от жизни что положено. И никому в голову не приходит, что этот 
несокрушимый с виду богатырь уязвимее хлюпика, потому что душа у него 
болезненно чувствительная, как уши слона, которые от слабого укола обливаются 
кровью. Несокрушимость такого человека обманчива: любая несправедливость может 
вывести его из строя. Приспосабливаться, чувств своих он скрывать не умеет. На 
дружбу он отвечает преданностью, за доброе отношение платит сторицей и никогда 
не прощает предательства. Такие люди обычно не делают карьеры, ибо на 
компромиссы и зигзаги не способны, а по прямой линии далеко не уйдешь – 
упрешься в стенку. Редко случается, что их понимают и ценят, куда чаще бывает – 
шарахаются и стараются поскорее избавиться, слишком много в них и от них 
беспокойства.
Таким человеком был Филатов.
Наверное, в жизни каждого есть эпизод, сыгравший большую и иной раз решающую 
роль в формировании его характера. Иногда это происходит в раннем детстве, и 
столь далекая дистанция покрывает тот эпизод дымкой, из-за которой трудно 
что-либо различить; но чаще бывает так, что он случается позже и запоминается 
навсегда.
Филатов запомнил. В разное время он был в той или иной степени с кем-то дружен, 
к кому-то привязан, но любил лишь двоих: свою покойную мать и Сашу Бармина. Но 
мать умерла, когда Веня еще не ходил в школу, Бармин вошел в его жизнь только 
через пятнадцать лет. и все эти годы он страдал от сознания того, что ему 
некого любить. Мачеху он ненавидел, отца презирал за то, что позволил этой 
женщине лечь в еще не остывшую постель и носить материнские платья. Ненависть 
была взаимной, рано или поздно должен был произойти взрыв; мачеха долго искала, 
пока не нащупала у звереныша больное место: посмеялась, сорвала со стены 
святыню – материнскую фотографию. В ответ звереныш искромсал ножом мачехину 
шубу и, жестоко избитый отцом, удрал из дому. Было ему тогда двенадцать лет. 
Год прожил с бабушкой, после ее смерти перебрался к брату матери; нежеланный, 
ненужный, ушел бродяжничать, мотался по вокзалам и поездам, стал воровать и 
попал в детскую колонию; раза два приезжал отец, привозил яблоки и конфеты – 
отказался выйти к нему, вычеркнул из жизни. Ожесточился, никому не верил и не 
видел просвета, пока не пришел в мастерскую дед-механик, человек удивительной 
судьбы. Он тоже был когда-то зверенышем, бежал из дому, плавал на кораблях и 
погибал в штормах, видел весь мир и тонул на «Марине Расковой», потопленной в 
Карском море немецкой подлодкой. Ему Филатов поверил и решил стать механиком, 
чтобы прожить такую же интересную жизнь. Обучился у старика его искусству, сдал 
на механика-дизелиста, плавал на речном буксире, отслужил по специальности в