|
так охотно и приглашал его на зимовки, что он безропотно выполнял больший объем
физической работы, чем другие, не жалуясь на перегрузки и не «качая права».
Безропотно и безотказно
– В этом все дело. Здоровьем бог его не обидел, специальность он выбрал себе
дефицитную и руками зарабатывал куда больше, чем иные набитой премудростями
головой. В глубине души к этим иным Дугин относился с иронией, сознавая свое
превосходство, которое выражалось в том, что если он без них легко может
обойтись, то они без него никак не могут Это, конечно, не относилось к Семенову,
но только потому, что он был работодатель, но и потому, что Дугин чувствовал к
нему своего рода привязанность. Семенов, на его взгляд, был из тех, кто
зарабатывает себе на жизнь и головой и руками, а такие редкие люди были в
глазах Дугина существами высшего порядка, единственными достойными зависти.
Кроме того, Дугин очень гордился тем, что Семенов относился к нему с симпатией
и дружбой, видя в нем не только механика, но и близкого к себе человека,
которому можно доверять даже кое-какие служебные секреты. Заполучить такого
благожелательного начальника
– большая удача для человека.
И теперь Дугин страдал от сознания своей ненужности: сорвался он напрочь,
надолго. Его замучили нескончаемые позывы на рвоту, изводили носовые
кровотечения, сотрясал кашель. Обузой он не стал, никто им не занимался, но и
помощи от него не было никакой. Вроде Волосана: лежи себе в мешке и жди, пока
кто-то к тебе подойдет и погладит по головке. Даже Гаранин и тот через раз
подключается к очереди, крутит рукоятку, не говоря уже о Филатове, который ожил
и будто наскипидарился…
Дугин тихо застонал – голову пронзила резкая боль, такая, что глаза полезли из
орбит. В такой момент сорваться! Запустят дизельвроде бы и без него сработали,
а не запустят – старший механик будет виноват, провалялся трупом в мешке,
главная надежда и опора, когда другие выкладывались. То, что он за двоих
работал, никто не вспомнит, работа славна концовкой: разве новоселы думают о
тех, кто рыл под их домом котлован и клал стены? Маляры, паркетчики-вот перед
кем лебезят и угодничают: они кончают…
Самому себе Дугин мог смело признаться в том, что высокие соображения, которые
излагал Семенов, его не очень взволновали. Ну, не удастся расконсервировать
Восток – перезимуем на другой станции. А что касается летчиков, то не такие они
дураки, чтобы лезть в пургу. Это все одни слова. По опыту своему Дугин знал –
мало, чтобы человек просто красиво работал, нужно, чтобы он еще красиво говорил
и сливался с коллективом. Раз нужно – пожалуйста, нам не жалко. Но для себя
Дугин давным давно установил, что главное – доброе расположение начальства.
Будет он в глазах Семенова своим человеком – все в порядке, не будет – никакие
слова не помогут. Поэтому и нужно держать себя так, чтобы Семенов любил и ценил,
А любит или ценит Филатов – плевать. Да и кто такой Филатов для Семенова? Ноль
без палочки, рядовой механик, взятый исключительно как докторский дружок. Есть
на станции Филатов, нет Филатова – Семенову ни холодно, ни жарко, все равно
выпроводит обратно в Мирный, если станция заработает; всего лишь за два дня
показал дружок свое неприглядное лицо. Ненадежный – худшего греха у человека
для Семенова нет. Только такой человек и мог уронить аккумулятор, это Семенов
решил справедливо. На самом деле случайно произошло так, что уронил,
аккумулятор он, Дугин, но по логике это должен был сделать Филатов, а раз так,
пусть на нем аккумулятор и висит. Филатову теперь разницы нет, он для Семенова
человек конченый, а ему, Дугину, далеко не безразлично, на ком из них висит,
такую оплошность начальство никогда не прощает, через десять лет помнить будет…
Дугин перестал думать о Филатове и стал горячо мечтать о том, чтобы свершилось
чудо и пришло второе дыхание, возродилась сила в руках. Не было в его жизни
такого, чтобы его работу делали другие! Он за других – сколько хочешь, за него
– никогда. Один пыжится своим образованием, другой песни мурлычет под гитару,
третий острит направо и налево, а Дугин если чем и гордился, так это тем, что
работал за двоих, а получал за одного. Справедливости ради, получал он много
(Семенов выхлопотал инженерную должность), столько же, сколько Гаранин или
Бармин, но и отдача его была двойная. Кто в ту зимовку на Востоке по своей
охоте полы мыл в каюткомпании и туалет прибирал? Кто первым вызывался самолеты
разгружать, на камбузе дежурить и заболевших подменять? А кто на Льдине в пургу
сутками авралил и без сна – отдыха взлетно-посадочную полосу расчищал, киркой
ропаки долбал и взорванные торосы трактором оттаскивал? Женька Дугин!
Кто его не любил – молчали, сказать-то было нечего. Андрей Иваныч, например. С
виду уважительный, а не любит. Ну, не то что не любит, а слишком вежливый, на
«вы», а Филатова знает без году неделя, но «тыкает». Или доктор: как затевал на
Льдине «междусобойчик», ни разу не приглашал, тоже с Филатовым обнимался. Ваше
дело, в друзья не набиваюсь; хорошего слова про Дугина не скажете, но и на
худое совести не хватит: не заслужил.
Почувсгвовал омерзительный запах нашатыря и высунулся из мешка: Бармин
склонился над Гараниным, совал ему под нос бутылочку.
– Жив, курилка? – подмигнул Бармин. – Поваляйся еще минуток десять, будешь
свеженький, как огурчик с бабушкиной грядки!
Дугин благодарно улыбнулся и стал чутко прислушиваться к себе. Рези в животе
приутихли, от горла уходила тошнота, и он замер, весь отдавшись той мечте:
обрести второе дыхание. «Не торопись, дыши ровнее, ровнее… Кончатся боли,
успокоятся потроха, задышит грудь – и ты станешь человеком», – уговаривал себя
он.
Так полежал еще немного, решил, что уговорил, и стал вылезать из мешка
– дрожащий от холода, слабый, как муха, упрямый. Никто ничего не сказал, и
|
|