морозы стояли неслыханные – под восемьдесят пять градусов. Мороз не мороз, а 
радиозонды аэрологи запускали, и метеоролог четыре раза в сутки выходил снимать 
показания приборов. В тот день Бармин дежурил по станции, и когда Гаранин 
отправился на метеоплощадку, с точностью до минуты зафиксировал его выход из 
дому. Дальше события развивались так. Гаранин обнаружил на актинометрическом 
приборе повреждение контакта и, чтобы устранить неисправность, снял рукавицу. В 
ладони мгновенно появилась сильная боль, потом она вдруг исчезла и в свете 
прожектора Гаранин увидел, что рука побелела. Встревоженный он надел рукавицу и 
поспешил к дому, а на Востоке-то спешить нельзя! Шагом нужно ходить на Востоке, 
медленным, старческим шагом, иначе в два счета сорвешь дыхание…
А Бармин смотрел на часы. Пять, семь минут прошло – нет Гаранина. Минуты три 
можно было бы еще подождать, но Бармин, томимый неясным предчувствием, 
доложился, оделся и направился к метеоплощадке, где и нашел Гаранина, который 
споткнулся о шланг питания, запутался в нем, упал и не мог подняться. Здесь уже 
Бармин забыл о том, что и тяжести на Востоке нельзя поднимать и резких движений 
делать не рекомендуется. Времени бежать за подмогой не было. Бармин взвалил 
беспомощного товарища ка спину, внес в помещение и растер спиртом. А спохватись 
доктор чуточку позднее – быть бы новой могиле на острове Буромского, 
усыпальнице погибших в Антарктиде полярников… Впрочем, как смеялся потом Бармин,
 благодаря этому случаю, он «накропал материальчику для научной работы: открыл 
влияние холода на певческие способности». Когда, спасая Гаранина, он тащил 
непосильную для одного человека тяжесть, то наглотался морозного воздуха и… 
онемел: спазмы голосовых связок не позволяли произнести ни единого слова. Над 
мычащим доктором сначала подшучивали, потом испугались, но компрессами и 
безжалостными массажами Бармин сам себя вылечил.
За год первой зимовки познал людей больше, чем за всю предыдущую жизнь. В 
обычных условиях, выяснил он для себя, сущность человека скрыта, и нужны 
чрезвычайные обстоятельства, чтобы она проявилась. Так, Семенов и в еще большей 
мере Гаранин отнюдь не кажутся сильными. Общаться с ними просто, они 
доброжелательны, слушают других не перебивая, охотно оказывают разные бытовые 
услуги, узнав, что доктор получил новую квартиру, пришли и два дня приводили ее 
в порядок, помогли перетащить мебель. А Гаранин и вовсе мягок, хоть узлы из 
него вяжи – одолжит деньги, доподлинно зная, что не получит их обратно, отдаст 
накопленный на зимовках научный материал наглецу-аспиранту и прочее. Но в 
чрезвычайных обстоятельствах обнаруживается, что эти, казалось бы, 
нехарактерные для сильных личностей поступки нисколько не мешают и Семенову и 
Гаранину быть твердыми, жесткими, а порой и жестокими. Взять хотя бы тот аврал 
в полярную ночь, когда пурга разнесла аэропавильон, или случай во вторую 
зимовку, когда – это было тоже в полярную ночь – радист Костя Томилин заболел 
воспалением легких, а баллоны с кислородом опустели. Коля задыхался, без 
кислорода он мог погибнуть, и Белов рискнул вылететь из Мирного на Восток. 
Покрутился над станцией и сбросил баллон, как торпеду, – садиться в семьдесят с 
лишним градусов нельзя, не взлетишь. Искали всей станцией, поморозились, 
измучились… Группа за группой входили и возвращались, падали на нары и засыпали.
 Костя молил: «Мне уже лучше, черт с ним, с баллоном), а Семенов с Гараниным 
сутки не спали и никому спать не давали: „Ищи, как хлеб ищешь, – тогда 
найдешь!“ Специально взвешивал потом людей – в среднем на три килограмма 
похудели, но ведь нашли баллон! По привязанной к нему длинной ленте, кончик из 
снега торчал. Выкопали баллон – тоже работы на полсуток хватило, метра на три 
под снег ушел, и спасли Костю.
Вот это и есть внутренняя сила, скрытая, как скрывается она в ласковом штилевом 
море или безобидном на вид вулкане. И еще: Семенов и Гаранин оставались самими 
собой перед самым высоким начальством. Уважали его за должность и заслуги, но 
не суетились и милостей не выпрашивали – ни словами, ни поведением. А надо было 
– возражали, отстаивали свое и в обиду своих ребят не давали. И оттого 
характеры их приобрели цельность, без которой подлинно сильным человек быть не 
может.
Цельность – в этом все дело! Бот, например, Макухин. Властен, суров и груб – с 
нижестоящими. А для начальства – податливое тесто, лепи из него что хочешь и 
клади в любую форму. Нет в нем цельности, значит, нет ему и настоящей веры и 
сила его – показная, бенгальский огонь…
– Погоди-ка. – Семенов забрал у Бармина клещи с зубилом, отбросил. – Попробуем 
такой американский способ…
Семенов взял топор, сунул лезвие в щель:
– Бей!
Бармин с силой обрушил кувалду на обух топора. Совсем другое дело! А ну-ка, еще 
разок! Бац по обуху, еще и еще! Днище провалилось. Провалилось, будь оно трижды 
проклято! Всхлипнув, Бармин уронил кувалду на унты, но даже не ощутил боли. 
Емкость была готова! Ну, еще приделать сверху и снизу два патрубка, ерунда.
Бармин оглянулся. Филатов, у которого носом пошла кровь, уже минут пять лежал в 
спальном мешке, Дугин и Гаранин раскрутили гайки и снимали крышку цилиндров с 
первого дизеля.
– Помоги выбраться, – попросил Филатов.
Бармин подсел к нему, опустил подшлемник: кровотечение остановилось, но резко 
осунувшееся лицо было мертвенно бледным.
– Разотри ланиты, детка. – Бармин похлопал Филатова по щекам. – Голой ручкой, 
она у тебя тепленькая.
А Гаранин тоже на пределе, подумал Бармин. И у Семенова подшлемник в крови, как 
это раньше не заметил. И все-таки полдела сделано!
Откуда Бармин мог знать, что самое тяжелое испытание еще впереди?