осложнений, и несговорчиво за чистотой на камбузе следил.
И еще одно важное качество было у доктора: на нем отдыхал взор. В иной красоте 
находишь что-то неприятное, вызывающее смутное к ней недоверие, что ли; 
наверное, такое бывает, когда между внешностью и душой человека не угадываешь 
гармонии, какая только и делает красоту совершенной. Такая красота скоротечна, 
рано или поздно духовная ущербность проявится на ней, как на портрете Дориана 
Грея. Бармину же от щедрот природы было отпущено на троих: мощно вылепленное 
скульптурное тело, энергичное, с богатой мимикой красивое лицо и широкая, 
открытая душа; особенно красили его настоящего синего цвета глаза, которые у 
взрослых людей вообще почти не встречаются.
– Другие жены в слезы, а моя чуть не пляшет, когда муж ухоитт в Антарктиду, – 
посмеивался Бармин. – Ни одной соперницы на всем континенте!
О Надиной ревности ходили легенды. Однажды в отделение, которое вел Бармин а 
одной ленинградской клинике, поступила с переломом ноги прехорошенькая 
фигуристка, и Наде стало это известно. Наутро, когда Бармин пришел на работу, 
фигуристка исчезла. Перевели. Оказалось, Надя звонила главному врачу и очень об 
этом просила. А мужу объяснила: «Она нарочно сломала ногу, чтобы к тебе 
попасть!»
– Отныне мне разрешено принимать к себе только травмированных старушек! – 
веселился Бармин. К Наде он, впрочем, относился с нежностью и вовсе не 
собирался ей изменять. Во всяком случае, не прилагал к этому никаких усилий, 
ибо доподлинно знал, что любая другая женщина устроена так же, как его жена. И 
ради того, чтобы лишний раз в этом убедиться, стоит ли рисковать такой важной 
для полярника ценностью, как мир и согласие в семье?
Когда один за другим пришли Гаранин и Дугин, Семенов распределил обязанности. 
Каждый час был дорог, и первая пятерка приступила к работе.
Дугин и Филатов уехали получать два новых дизеля для Востока, Бармин отвечал за 
продовольствие, лекарства и оборудование для медпункта, Гаранин – за одежду и 
научные приборы. За собой Семенов оставил кадры и общее руководство.
С грехом пополам, но за месяц люди были подобраны, грузы доставлены на «Обь», 
Семенов и Гаранин вылетели в Москву – прощаться.



Сказка для детей

Казалось бы, одинаковые они – дорога в Антарктиду и дорога домой, а проходят 
по-разному. Когда возвращаешься, время тянется бесконечно, каждая неделя 
превращается в месяц-спишь и видишь встречу на причале. А туда – дни и недели 
бегут вскачь, оглянуться не успеешь, как остаются за спиной и Европа с ее 
глубокой осенью и благодатные тропические широты с их вечным летом. Потому что 
на зимовку полярник не спешит, никуда она не денется, а морское же путешествие 
– удовольствие, которое очень хотелось бы продлить.
Антарктида для полярника начинается с первого айсберга. Знаешь, что вот-вот он 
появится, а все равно волнуешься, как при виде пограничного столба. Показался 
первый айсберг – считай, путешествие подошло к концу, кончился твой беззаботный 
отдых. С айсбергом до полярника доносится ледяное дыхание Антарктиды; пока что 
она не захватывает человека целиком, а лишь предупреждает его о том, что он 
переступил границу ее владений и потому должен быть начеку. Отныне капитан и 
его штурманы потеряют покой и будут беспокойно ворочаться в постелях, проклиная 
ненавистные туманы с их молочной пеленой и ускользающие от локаторов айсберги.
Первый айсберг не только отдает приказ полярнику о переходе на зимнюю форму 
одежды, но и сильно сказывается на его настроении: начинается пусть не 
объявленный, но первый день зимовки. Ломай себя, наступай себе па горло, но 
перестраивайся, перестань думать о том, что ты оставил, то есть думай, конечно, 
но в перекур, а все твое остальное время и твои мысли должны принадлежать 
работе.
Многие, даже самые опытные полярники испытали на себе этот мучительный перелом.
В один из этих дней Семенов и Гаранин стояли у фальшборта и смотрели на 
уходивший вдаль айсберг. Вблизи отт казался огромным, да и был таким – высотой 
с тридцатиэтажный небоскреб, но, уходя, он мельчал и съеживался, словно 
подавляемый грандиозностью океана.
– Шатун,-сказал Гаранин,-В одиноком айсберге есть что-то трагическое. Титан, 
обреченный на гибель.
– И все же напоследок ему будет хорошо, – отозвался Семенов. – Родился снегом, 
с возрастом превратился в ледниковый лед, всю жизнь мерз, как собака. А теперь 
познает солнце, тепло, ласку. Так бы и человеку: если уж умирать, то от избытка 
нежности и тепла.
– Хандришь?
– Для настоящей хандры нужно иметь много свободного времени.
– Подождем до полярной ночи.
– Сейчас о ней даже думать страшно. – Семенов задраил молнию каэшки. – 
Поберегись, ветерок-то с насморком!.. Знаешь, Андрей, больше всего не люблю на 
Востоке июнь: кончается первое дыхание и хочется погрузиться в спячку. На 
Льдине все-таки веселее.
– Зато на Востоке ближе к космосу. Помнишь Сириус в полярную ночь? Он был 
совсем рядом, его можно было достать рукой, как этого альбатроса… Чего это ты 
вдруг, Сергей?
– Красиво летит, стервец!.. Не знаю, Андрюха. Что-то царапает душу. Думал 
сегодня о Вере и детях, о том, что виноват перед тобой. Да не качай ты головой,