что догадаются захватить почту. Последняя была три месяца назад – срок, который 
кажется вечностью.
28 марта. Сегодня сборная СССР по хоккею с шайбой стала пятикратным чемпионом 
мира. Мо-лод-цы! Отправили поздравительную телеграмму.
Дежурный Гвоздиков».
При всей своей раэностильности вахтенный журнал может дать неплохое 
представление о буднях станции, хотя полярники – народ сдержанный и довольно 
скупой в проявлении своих чувств. Несколькими строками дежурный отчитывался за 
сутки дрейфа, а иные сутки стоили недель. Но журнал – документ, летопись и 
посему создаёт необычайный простор для литературного вымысла. Представляю, как 
лет через пятьдесят попадут эти страницы в руки какого-нибудь инженера по 
холодной обработке человеческих душ: трагедия обратится в фарс, а весёлый 
случай – в драму. Впрочем, стоит ли заранее сетовать на легкомысленное 
отношение наших потомков к документам? Мы сами иной раз крохотный фактик 
раздуваем до размеров кита, а настоящего кита перерабатываем на мыло…
Ибо история всегда тенденциозна, иной она и быть не может. Человек, который 
уверен, что он объективен в оценке прошлого, – жертва самообмана. В своё время 
на меня большое впечатление произвёл философ, который считал, что вывод может 
быть точным только тогда, когда на него не воздействуют страсти. А разве можно 
бесстрастно вспоминать прошлое? Одни историки безудержно восхваляют и 
оправдывают захватнические войны Наполеона, другие – столь же энергично 
осуждают завоевателя, погубившего цвет французской нации; уже давным-давно 
осуждён историками Чингисхан, заливший кровью десятки стран, но нашлись 
«учёные», поднявшие на щит этого деспота. Такие «учёные» всегда готовы одних 
кумиров разбить, других забыть, а третьим помочь втиснуться в историю, 
расчистив им путь локтями, как в переполненном трамвае.
Но жил на свете Пимен, и, значит, где-то в архиве лежат покрытые пылью листки – 
вахтенные журналы человечества, бесстрастные свидетели истории. Из них слова не 
выкинешь и нового не вставишь – всё равно будущие доки раскроют, как раскрыли 
интерполяции о Христе в «Иудейской войне» Иосифа Флавия. Наши книги будут 
прочитаны и забыты, одни раньше, другие позже. Вахтенный журнал в типографию не 
попадёт – его место на архивной полке. Но именно ему, единственному подлиннику, 
искреннему регистратору событий, суждено остаться на века.
Вот почему я с таким уважением перелистывал страницы вахтенного журнала 
дрейфующей станции «Северный полюс-15».



БУЛАТОВ

С отлётом старой смены в жизни станции произошли заметные перемены. Поначалу 
ребята скучали по друзьям – зато прекратились беседы далеко за полночь; 
работать стало труднее, но – двое нянек – дитя без носу – исчезла обезличка. 
Зимовщики отныне могли рассчитывать лишь на свои собственные силы.
Утро я провёл в обсерватории, величественном сооружении, сколоченном из 
нескольких досок и листов фанеры. Белоусов определял координаты. Он направил 
теодолит на солнце, долго всматривался в него, шевеля губами, и вдруг ни с того 
ни с сего начал выкрикивать в микрофон нелепые апокалипсические цифры. Я 
подумал было, что он совершает некий религиозный обряд, но оказалось, что на 
станции есть ещё один чудак, понимающий эту кабалистику: в домике начальника 
сидел гидролог Дубко, не спуская глаз с хронометра и записывая на листке бумаги 
заклинания астронома. Потом Белоусов сел за расчёты и определил, что наша 
льдина проползла за сутки четыре километра и, не собираясь почивать на лаврах, 
дрейфует к полюсу, до которого осталось километров четыреста.
Булатов отправил в Центр радиограмму с координатами и пригласил меня осмотреть 
с ним трещины. Отныне я хожу только с вами, как со специалистом по вытаскиванию 
начальников из воды, – аргументировал он своё приглашение.
– Но с одним условием, – в тон ему потребовал я, – проваливаться недалеко от 
лагеря. Я, знаете ли, не марафонец, чтобы такие кроссы бегать.
Лев Валерьянович пытался было отстоять своё право окунаться в любую трещину вне 
зависимости от её отдалённости, но я не отступил ни на шаг. Мы скрепили договор 
рукопожатием, доложились дежурному и отправились на разводье.
Мне нравилось ходить с Булатовым, беседовать с ним, хотя поначалу он был для 
меня загадкой. Уж слишком новый начальник не соответствовал моему представлению 
о полярниках. Особенно его улыбка – удивительно мягкая и застенчивая. Улыбаясь, 
он смущался и чуть прикрывал рот рукой – верный признак доброты характера. Мне 
казалось, что человеку с такой улыбкой трудно быть начальником, ибо власть 
всегда предполагает несправедливость – всем не угодишь. По-настоящему добрый, 
мягкий и снисходительный человек не способен властвовать: он либо провалит дело,
 либо станет работать за своих подчинённых. В этом я убеждён.
А в другом – ошибся. Доброта отнюдь не исключает хладнокровия, самообладания и 
силы воли – качеств, решающих для полярника. К тому же и коллектив дрейфующей 
станции далеко не обычен. Здесь случаются споры, но не бывает склок, как не 
бывает их у висящих над пропастью альпинистов, привязанных друг к другу одной 
верёвкой. Здесь, как на фронте, приказ не повторяется дважды. И человека здесь 
ценят не за то, что он племянник Ивана Ивановича и вхож к Петру Петровичу, а за 
то, что он безотказный, дельный работник и верный товарищ.
И такой коллектив по достоинству оценил начальника, которому доброта характера 
и мягкость в обращении не мешали ночью поднимать лагерь на расчистку полосы, 
днём – на откапывание домиков, а вечером – на переброску бочек с горючим в