стопроцентной гарантией полной безнаказанности! Пусть звуки фанфар, которые 
раздаются в честь перевыполнения плана реализации, заглушат слабые угрызения 
вашей совести!
– Картошка – бог с ней, – проговорил Володя. – Не хватит– каши наварим или 
макарон. А чем заменить вот этот хлам?
В тамбуре между камбузом и кают-компанией высится пирамида металлических 
коробок, проходя мимо которых трудно удержаться от тех самых слов, засоряющих 
родную речь. Будь благословен и ты, кинопрокат, отобравший для полярников из 
сотни тысяч картин, созданных человечеством, полтонны самой отпетой халтуры, 
когда-либо позорившей экран, кинопрокат, оградивший себя от критических 
снарядов мощнейшей броней, делающей абсолютно неуязвимой эту организацию. Я 
пишу свою филиппику с сознанием некоторой безнадёжности: кинопрокат всё равно 
от неё отмахнётся, не поведя ухом. А вдруг всё-таки «в Лете не потонет строфа, 
слагаемая мной»? А вдруг кто-нибудь, от кого многое зависит, прочтёт эти строки,
 задумается и скажет: «А ведь в самом деле – безобразие получается, товарищи!»
Как и у всякого промышленного предприятия, у кино есть отходы, так сказать, 
стружка. Её положено сдать в утиль, на переплавку. Попробуй всучи потребителю 
вместо угля шлак или вместо книги – обрезки бумаги. Немыслимая чушь! Но 
кинопрокат рассуждает по-иному. Он запросто может заставить вас проглотить 
закрашенный патокой кусок жмыха, причём сдерёт за него деньги, как за свежий 
яблочный пирог.
Может быть, это делается в силу жизненной необходимости? Отнюдь нет! Самое 
странное и необъяснимое заключается в том, что кинопрокату куда выгоднее 
продавать именно яблочный пирог.
Ежегодно на экранах страны появляется две-три сотни новых фильмов, из которых 
два-три десятка, вполне приличных. Так что, если собрать лучшие фильмы 
последних лет да ещё забытые и полузабытые ленты, их наберётся достаточно для 
выполнения финансовых планов. Быть может, и тогда зритель будет ворчать – уж 
так устроен этот странный человек, – но в его ворчании послышатся ласковые 
нотки: пусть подсохший, чуть подгоревший, но всё-таки яблочный пирог, а не жмых,
 который в войну крошили молотками.
А вот что получается в жизни. Выползает из киностудии на костылях 
фильм-неликвид, во время демонстрации которого поседели члены просмотровой 
комиссии, и встаёт кошмарный вопрос: что с ним делать?
Проще всего было бы списать фильм в макулатуру намылить холку директору студии 
и даже – бог видит, что я человек с добрым сердцем, – лишить директора премии. 
Но на списание никто не пойдёт – убыток! И фильм силой толкают в прокат, как 
двухгодовалому беззащитному ребёнку ложку с опостылевшей манной кашей. При этом 
кинотоварищ рассуждает так: «Да, картина получилась полное барахло но ведь 
зритель об этом не знает! Значит полтинник выложит, а миллион полтинников – и 
картина окупится». Выйдя из зала, зритель, конечно, будет плеваться – но это 
уже его личное дело. Да, чуть не забыл, надо разыграть Петра Васильевича!.. 
Алло, Петя, это я! Обязательно посмотри «Верблюд на площади», yxx-x, здорово! 
Потом позвони. Привет!».
И потирает руки, довольный собой.
На второй день залы будут пустыми, но полдела сделано. Теперь можно копии 
фильма о верблюде разослать точкам, не имеющим возможности сопротивляться: 
судам дальнего плавания, отдалённым геологическим экспедициям и полярным 
станциям. Эта операция необходимо для массовости: если фильм просмотрит 
определённое число зрителей съёмочный коллектив получит дополнительные 
премиальные в виде повышенной категории, а прокат избавиться от изнуряющих 
споров со студией. Да и думать не надо: вали барахло в кучу, сами разберутся!
Следовательно моряки, полярники, пограничники и многие другие зрители вынуждены 
потреблять несъедобную продукцию только потому, что съёмочная группа хочет 
получить премию, а кинопрокат, наоборот, не хочет думать. Я полон безграничного 
уважения к высокополезной деятельности Министерства культуры и Комитета по 
делам кинематографии, но смею робко заметить, что прокату – как бы выразиться 
потактичнее? – они не уделяют должного внимания. Если уж записано, что кино 
есть искусство, то нечего относиться к нему словно к сбыту уценённых гардеробов 
на рынке; лубочная картинка, если даже наклеить на неё ярлык: «Рембрандт. 
Подлинник» – всё равно остаётся лубочной картинкой. Имей я право давать 
министрам советы, я бы порекомендовал взять в кинопрокате список фильмов и 
списать в утиль всю заваль, которая превращает кино, «страну грёз», в 
сомнительное коммерческое предприятие. Но я не член коллегии и не имею права 
советовать; лишь констатирую этими строками мнение моряков, рыбаков и 
полярников, с которыми беседовал на данную сверхтрепещущую тему. Это не 
фельетонное жонглирование фактами, а вопль о помощи. Куда вечером идти 
полярнику на полюсе? Любоваться торосами? Так он уже знает их наизусть, и к 
тому же пурга, мороз, медведи…
За разговорами о кино мешок с картошкой заметно худел. Володя Гвоздков весьма 
кстати напомнил, что дежурному по лагерю дано диктаторское право выбора 
кинокартины, и после ужина ребята с превеликим удовольствием в двадцатый раз 
следили за симпатичным преступником Деточкиным, угоняющим очередной автомобиль.
Вдруг явственно послышался толчок – мягкий, приглушённый, словно льдину снизу 
ударили обмотанным ватой молотом.
– Началось, – Баранов покачал головой. – Видели, как образуются трещины?
– Ни разу, – признался я.
– Толчки – это не обязательно трещины, – сказал Гвоздков. – Но все может быть. 
Ещё многое увидите.
– По теории Данилыча, все самое интересное происходит до или после отъезда, –