самую иголку в стоге сена, – вот зачем понадобился проводник. Старик показывает 
пальцем в окно и важно кивает. Я смотрю и не вижу ничего, кроме заснеженных 
квадратов, но спустя несколько минут даже мой невооружённый глаз различает на 
снежной простыне тундры мириады точек – вроде мошкары на освещённой солнцем 
стене, и я догадываюсь, что это олени. Здесь их, наверное, больше тысячи, 
низкорослых, добродушных животных, благодаря которым и в тундре можно жить, и 
детей рожать, и даже слушать репортажи о футбольных матчах. Появление вертолёта 
олени встретили хладнокровно: они спокойно продолжали разрыхлять утрамбованный 
ветрами снег, под которым во всей своей вкусноте неописуемой скрывался ягель.
Но и нам было не до оленей, мы устремились к яранге – незамысловатому шатру из 
жердей и оленьих шкур. О ярангах я наслышался немало легенд и посему входил не 
без опаски. Но яранга мне, наверное, попалась образцово-показательная, 
сооружённая специально к приезду столичного корреспондента: в ней было тепло и 
уютно. Правда, импортный гарнитур на цыплячьих ножках отсутствовал, многотомных 
подписных изданий я тоже не заметил, но застланный шкурами пол был чистым, 
воздух – свежим, а раскалённая буржуйка придавала заброшенному в тундре 
экзотическому жилью домашнюю простоту.
Но это более поздние впечатления, а сейчас все столпились, глядя, как доктор 
осматривает пострадавшего. Лицо двадцатипятилетнего парня искажено страданием – 
у него сложный и очень болезненный вывих плечевого сустава. Иван Иванович 
сделал обезболивающий укол и успокоил родителей парня, пообещав, что вправлять 
их Иннокентию вывих он будет в Черском под общим наркозом.
Тем временем я свёл знакомство с младшим обитателем яранги, пятилетним 
мальчишкой в меховом комбинезоне. В этой одежде упитанный, краснощёкий карапуз 
выглядел настолько эффектно, что, появись он на Тверском бульваре, модные мамы, 
ревниво прогуливающие свои чада, побледнели бы от зависти. Да и объяснялся этот 
медвежонок с изысканной непринуждённостью: дав интервью представителю печати, 
он потребовал конфету, а когда выяснилось, что с гонораром дело обстоит из рук 
вон плохо, не стал скандалить. Он просто отвернулся, дав понять, что дядя, у 
которого нет конфеты, не заслуживает его драгоценного внимания.
Так и закончился обычный санитарный рейс. Если вы разочарованы тем, что он 
прошёл без драматических событий – экстренная пересадка кожи, спасение 
утопающего и прочее, – то вспомните о том, что одному человеку было очень 
больно, и от этой боли его избавили. Могу вас заверить, что это не так уж и 
мало.
Темнело, когда мы возвратились в Черский.
– Ну, интересно? – спросил Седляревич.
– Интересно, – подтвердил я.
– Вот и хорошо. А то полюс, полюс…
Я промолчал. Как-то неудобно было говорить этому доброжелательному пожилому 
человеку, командиру лётного коллектива, что заноза засела крепко и что я всё 
равно решил покинуть гостеприимный Черский и пусть на перекладных, как угодно, 
но добраться до станции «СП-15».



ШТУРМАН МОРОЗОВ

Я всю жизнь с недоверием отношусь к парадоксам. Чаще всего они – красивая игра 
ума, причём красоты в них больше, чем ума, а красота во все времена производила 
и производит большее впечатление, чем ум. Ибо для того, чтобы оценить красоту, 
особого ума не требуется, а для оценки ума одной красоты не всегда достаточно.
Но в Арктике я понял великую жизненную мудрость парадоксального изречения, 
которое услышал от одного лётчика: «Самая короткая дорога – самая длинная». И 
наоборот.
У меня, стихийно осознавшего закон Арктики, как раз и получилось наоборот. 
Добираясь до полюса через Черский, я поступил как человек, который из Москвы в 
Одессу едет через Алма-Ату. Но если на юге над этим человеком смеялись бы даже 
грудные дети, то на Севере я заслужил овацию.
– Подумать только, как он мудр и предусмотрителен! – восхищались все.
– Он полетел на полюс не через Диксон, как делают умные люди, а сделал 
нелепейший на первый взгляд крюк в семь тысяч километров!
А получилось вот что. Из Черского до Диксона я добирался трое суток – на 
попутных самолётах. Лабусов проводил корреспондента, сдал на руки под расписку 
знакомому экипажу, и далее меня передавали из экипажа в экипаж, вроде мешка с 
заказной корреспонденцией. Но каково было моё удовольствие, когда на Диксоне я 
застал московских киношников, которые вылетели из Москвы раньше меня, но всё 
равно из-за пурги не могли добраться до полюса. Удовольствие потому, что, пока 
они торчали в гостинице, не смея высунуть носа и проклиная пургу предпоследними 
и последними словами, я все же побывал в Черском, повидал друзей, налетал много 
тысяч интересных километров и ничего не потерял во времени.
Более того, в пути мне довелось встретиться с человеком, которого я долгими 
часами слушал, разинув от внимания рот и забывая о сне. Это был один из 
старейших штурманов полярной авиации Дмитрий Николаевич Морозов. Он тоже летел 
на Диксон не так, как все люди, а через Тикси (крюк в несколько тысяч 
километров и чистый выигрыш во времени несколько дней). Было очень приятно 
встретить и запросто беседовать с человеком, имя которого вписано в историю 
полярной авиации, участником самых известных арктических полётов Мазурука, 
Черевичного, Котова и других патриархов Севера.
За свой век – а Дмитрий Николаевич провёл в Арктике больше тридцати лет – он