повидал добрую сотню корреспондентов и выработал к ним устойчиво-ироническое 
отношение. И как штурман и как читатель Дмитрий Николаевич любит точность, а 
журналистская легковесность и жонглирование фактами для подтверждения 
примитивной мысли совершенно противоречат его представлению об отражении 
жизненной правды. По мнению Морозова, голая, но правдивая фактология настолько 
же полезнее красочного, но неточного описания, насколько нормальный чёрный хлеб 
– ослепительно белой, но безвкусной булки. Даже в художественной литературе 
Дмитрий Николаевич, человек широко начитанный, отличает книги документальные, 
эмоциональное воздействие которых, по его мнению, более сильное, чем у книг, 
основанных на домысле. Мнение спорное, но разве мало спорят о том, что лучше 
отражает жизнь – художественный кинематограф или документальный, картина или 
фотография? Все зависит от таланта художника: в насквозь документальных 
«Фрегате „Паллада“ и „Одноэтажной Америке“ куда больше настоящей литературы, 
чем в созданных чахлым воображением писателя толстых романах, похожих на 
самосвалы, которые с треском и грохотом нагоняют авторский километраж.
Мы с Дмитрием Николаевичем много переговорили за трое суток, заполненных 
полётами и ночёвками в лётных гостиницах. Я лишний раз понял – впрочем, можно 
ли назвать этот раз лишним? – какое огромное значение имеет для литератора 
точность деталей. Из-за гвоздя погибла армия, из-за одной безответственной 
фразы может в глазах читателя погибнуть репутация писателя. Не могу забыть 
бессмертную фразу одного корреспондента, над которой до колик смеялись 
севастопольские рыбаки: «Каюта старпома находилась на солнечной стороне с видом 
на море». Родной брат этого корреспондента проник и на Север. Описывая аврал на 
льдине, автор сообщил, что один аэролог с малахитом в руке перескочил через 
трещину. И по Северу прошло рыдание: прибор по названию малахит весит… две с 
половиной тонны.
У Морозова, который большую часть своей жизни провёл за Полярным кругом, совсем 
не северная внешность. Рост подходящий, северный, но глаза мягкие, темно-карие, 
нет в них того отражённого льда, который холодит взгляд бывалого полярника. 
Север делает человека суровее, это по физике: от холода тела сжимаются – а 
Морозов сразу располагает к себе, словно ты чувствуешь, как передаётся тебе 
доброжелательность этого всегда уравновешенного человека. Ямочка на подбородке 
– верный признак чувства юмора – придаёт особую симпатию его улыбке. Я много 
слушал, как Дмитрий Николаевич разговаривает с людьми – кстати, он прилетел 
сейчас на Север проверяющим, для лётчиков начальство не из малых, – и вспоминал 
любимое изречение моего любимого Франса: «Дайте людям в судьи иронию и 
сострадание». Не ту иронию, которая убивает, и не то сострадание, которое 
унижает, а совсем другие, очень человечные и в то же время весьма далёкие от 
христианского всепрощения. К Морозову на Севере относятся с подчёркнутым 
уважением. Не как к начальству – мне случалось видеть, что куда меньше уважают 
начальство повыше Морозова, – а как к человеку. Однажды я обратился с большой 
просьбой к одному бескомпромиссному и властному товарищу. Едва я начал 
аргументировать свою просьбу, как товарищ меня прервал:
– Вас мне рекомендовал Дмитрий Николаевич, значит, ничего объяснять не надо. 
Сделаю всё, что смогу.
Проверяющих лётчики вообще боятся: от ошибок никто не гарантирован, а иные 
проверяющие из-за одной ошибки готовы перечеркнуть биографию пилота. Да, есть 
такие инспектора, которые за ошибку заставляют лётчиков расплачиваться 
профессией, инспектора, для которых «лучшее средство от перхоти – гильотина». 
Морозов не таков. Строгий и взыскательный, он находит другие способы 
воздействия, зная, что повысить мастерство штурмана можно только тогда, когда 
он остаётся штурманом.
В авиацию Дмитрий Николаевич пришёл в начале тридцатых годов по комсомольскому 
набору. Пожалуй, нет такого известного полярного лётчика, которому бы штурман 
Морозов не вычислял курс. Он побывал на всех – кроме первой, папанинской, – 
дрейфующих станциях, не раз ему случалось садиться и взлетать со льдин, на 
которые теоретически нельзя было сесть и с которых нельзя было взлететь. Он был 
среди тех, кто осваивал Антарктику, где условия работы для лётчиков – это часто 
никаких условий для работы, где ветер иной раз достигал такой силы, что его не 
смогли зарегистрировать приборы. Он много видел и пережил, его память 
зафиксировала самые интересные подробности полётов, вошедших в историю 
советской полярной авиации. Он научился читать историю льдины, глядя на неё с 
высоты птичьего полёта, и предвидеть её будущее. Обо всем этом Дмитрий 
Николаевич Морозов собирается поведать в книге, материалы для которой у него 
уже в значительной степени собраны.



ГЛАВНОЕ В ТВОРЧЕСКОМ ПРОЦЕССЕ

Я уже писал, что застал на Диксоне земляков-киношников. Их было трое: 
кинооператор Николай Генералов, директор картины Виталий Туюров и ассистент 
Игорь Куляко. К моему удовольствию, оказалось, что Морозов ещё в Москве был 
назначен ангелом-хранителем этой съёмочной группы, а раз она летит на полюс, то 
и я могу погреться под тёплым крылышком Дмитрия Николаевича. В ожидании погоды 
– на Диксоне, как и положено в этой аэродинамической трубе, была пурга – мы 
сидели в хорошо натопленном номере лётной гостиницы и беседовали на умные темы.
Киношники прилетели на Север снимать фрагменты для документального фильма о 
нашей стране. В этом фильме наряду со всем прочим желательно отобразить «Ургу» 
медведей, героику быта и ростки нового.