В наше время, когда великие изобретения едва успевают регистрировать, 
вертолётом никого не удивишь. Уж на что фантастическая штука лазер, и то 
редактор газеты морщится: «Сто строк на лазер? Многовато, пожалуй… Подумаешь, 
эка невидаль!» Воображение современника – редактор знает его психологию – можно 
поразить уж совершенно феерическим изобретением: вроде телепередач с Марса или 
– куда ты меня уводишь, фантазия? – наконец-то найденного средства от облысения.

Так что вертолёт родился тихо, без рекламной свистопляски, и если теперь о нем 
пишут, то покровительственно, как о младшем брате самолёта. А в последнее время 
особенно умиляются тем, что из вертолёта получился отличный воздушный кран, 
удешевляющий строительные работы. Спору нет, хорошо, что вертолёт может 
заменить кран. Но главное достинство вертолёта именно в том, что его-то ничто 
не может заменить, когда нужно сесть на клочок земли или осколок льдины 
размером с волейбольную площадку. Вертолёт стал единственной надеждой 
пострадавших, которых, кроме него, уже ничто не может спасти. Вот почему на 
Севере, где очень легко попасть в беду, но очень трудно выбраться из неё, к 
вертолёту относятся с нежностью, с трогательной любовью. Вертолётчики знают это 
и гордятся своим исключительным положением. Их стрекозы карабкаются по небу со 
скоростью, которую пилот турбореактивной машины назовёт черепашьей, да и груза 
вертолёт поднимает во много раз меньше, чем ИЛ-18. Но этим грузом могут быть 
носилки с человеком, который не позже чем через час должен лечь на операционный 
стол; заблудившийся в тайге, умирающий от голода геолог; охотник, которого 
блудная льдина понесла в океан… Поэтому настоящий лётчик никогда не позволит 
себе иронизировать над нелепым видом и архаической в наш век скоростью 
вертолёта.
Из села Колымского пришла срочная радиограмма: с оленеводом одного из 
отдалённых участков колхоза случилась беда. От момента прихода радиограммы до 
вылета положены считанные минуты. Пока бортмеханик Юрий Смирнов и второй пилот 
Леонид Басов готовят машину, я разговариваю с командиром вертолёта Анатолием 
Савенковым.
Что поделаешь, фраза избитая, но Анатолий Петрович любит своё дело, свою 
стрекозу и не собирается ей изменять: слишком большой и интересный кусок жизни 
отдал он вертолёту. Как и многие люди, работа которых связана со спасением 
человека, Савенков сознаёт величие своей профессии и гордится каждым удачным 
санитарным вылетом, как хирург – спасительной операцией. Что ж, вертолётчик и 
хирург здесь соавторы, их легко понять и разделить их чувства. Много раз 
Савенков искал и находил в тайге, в тундре пропавших без вести людей, много раз 
возвращал к жизни тех, кому она, казалось бы, уже отмерила последние часы. В 
прошлом году не вернулся домой охотник-чукча. Долго Анатолий Петрович кружил 
над сопками, возвращался за горючим, снова искал – и нашёл истекающего кровью 
человека. Молодой охотник повстречался с голодным медведем – самая опасная в 
тайге встреча. На выстрел уже не было времени, и вооружённый ножом человек 
схватился с медведем врукопашную. Он победил – и допустил непростительную 
оплошность: забыл, что медведь считается убитым только тогда, когда он уже 
больше не дышит. Разумеется, в таких случаях охотники не прикладывают зеркальце 
к устам зверя, но стоят в почтительном отдалении: бережёного бог бережёт. А наш 
паренёк присел рядом с поверженным медведем, и тот в агонии хватил его лапой по 
лицу: выбил глаз, разорвал нос, щеки. От боли и потери крови охотник потерял 
сознание, и лишь фанатичное упорство Анатолия Савенкова вернуло раненому и 
жизнь и даже лицо: ленинградские врачи проделали блестящую косметическую 
операцию. И нынче охотник жив, здоров и по-прежнему промышляет в тайге. На его 
счёту есть уже и другие медведи, к которым набравшийся опыта охотник относится, 
конечно, с большим уважением, чем к первому.
Мы летим над тундрой. Я сижу напротив хирурга, испытывая танталовы муки: 
разговаривать в вертолёте – только нервы портить, всё равно ничего не услышишь. 
Иван Иванович Махначевский, ведущий хирург и главный врач Черской больницы, 
задумчиво поглаживает свой чемоданчик, побывавший вместе с хозяином во многих 
спасательных экспедициях. Сотни операций проделал этот средних лет якут, 
выпускник Читинского медицинского института, но сейчас его лицо печально, и не 
надо быть телепатом, чтобы понять почему. Где-то в одинокой яранге лежит 
человек, жизнь которого в опасности. Что с ним? Нуждается ли он в немедленной 
операции или может перенести полет? Ох как плохо делать операцию в ста 
пятидесяти километрах от великолепно оборудованной операционной, по которой 
бесшумно скользят опытные сестры, без слов понимающие хирурга – по изгибу 
бровей, незаметному жесту.
Вертолёт приземляется в Колымском: мы берём на борт проводника – 
восьмидесятилетнего якута. Пока Савенков выясняет у старика примерное 
направление полёта, Ивана Ивановича окружают колхозники, снабжающие его 
всевозможными и самыми разноречивыми сведениями о пострадавшем. Здесь есть и 
бывшие пациенты Махначевского, которые не без основания считают, что наиболее 
ценные советы могут дать именно они.
– Ты его разрежь, как меня, – советует один, – у него болезнь внутри!
– Помнишь, ты меня стучал? – суетится другой, похлопывая себя по груди. – 
Постучи его тоже, тогда и резать не надо!
Вооружённый неоценимыми советами, Махначевский садится в вертолёт, и мы вновь 
летим над тундрой, уныло однообразной белой пустыней. Летом я тундру не видел – 
говорят, она оживает и бывает даже красивой, – но сейчас она безжизненна и 
скучна, как длинный плохой роман, и её точно так же хочется быстрее перелистать,
 потому что не на чём остановиться глазу и ни одной мысли не пробуждает эта 
белая томящая скука… И среди этого мёртвого безмолвия нужно найти ярангу, ту