ответа. Мы вошли в тёплый коридор.
– Надолго это, как считаете? – равнодушно спросил я.
– Не думаю, – обнадёжил Сергей. – Недели на две, не больше.
– На две недели? – завопил я. – Ведь меня ждут!
– Ш-ш, все спят… Ну, может, на недельку. А то и дня на три. Слышите, уже 
ослабевает…
На мой взгляд, пурга усиливалась, но я оценил тактичность собеседника и спросил,
 куда его, простите» носили черти в такую погоду. Выяснилось, что черти здесь 
ни при чем. Просто Сергея подняли по тревоге, так как пурга выдула из колхозной 
больницы все тепло и больные замерзали. Сергей притащил несколько вёдер угля, 
растопил печь и вернулся спасать остаток ночи. Я поинтересовался, каким образом 
ему удалось добраться до больницы.
– Это делается очень просто, – разъяснил Сергей. – Нужно распахнуть шубу, 
вставить вместо стабилизатора пёрышко – и лететь по ветру в своё удовольствие. 
Дёшево и удобно.
Сергей отправился досыпать, а я залез в спальный мешок и до утра думал о всякой 
всячине. Вездеход, конечно, за мной не придёт, и на мыс Шмидта, где меня ждут 
друзья, попасть не удастся. Одним словом, все планы летят кувырком. Придётся их 
корректировать – в зависимости от обстановки…
А за окном стоял сплошной рёв, в который вплетались прожилки пронзительного 
свиста, словно в адскую компанию контрабасов попала сошедшая с ума скрипка. Я 
лежал, курил и думал о том, что чем дальше ухожу от цивилизации с её высшим 
проявлением – любимой тахтой в моем кабинете, тем больше смещаются 
представления о комфорте. Лишённый привычных удобств в Черском, я с умилением 
вспоминал свою обжитую московскую квартиру; валяясь на мешках с рыбой в 
самолёте, я грезил комнатушкой в Черском, просил у неё прощения за то, что не 
оценил её по достоинству; вчера, проснувшись от холода, я мечтал о теплом 
фюзеляже, называл его ласковыми словами и пришёл к выводу, что трудно придумать 
более приспособленное для жилья место, чем обогреваемый фюзеляж самолёта ЛИ-2. 
А сейчас я благословлял свою заиндевевшую комнату, в которой спасаюсь от пурги. 
И думал, что, если переложить печку да отремонтировать стены, в такой комнате 
можно жить не тужить, детишек растить и хором петь народные песни. И вдруг я 
вспомнил, какая растерянность охватила прошлой зимой жильцов нашего дома при 
виде объявления:
«Сегодня от 12 до 22 часов горячая вода и отопление будут отключены». Боже, 
какая паника! Крики, шум, предложения послать телеграмму в Моссовет, жалобу в 
газету…
Удивительное существо человек. Я помню, как в 1942-м мы, мальчишки, слушали 
рассказ одного студента:
– А до войны было так, – говорил он, медленно, с наслаждением жуя хлебную корку.
 – Захотелось есть – покупаешь, к примеру, горячий батон в филипповской 
булочной, в елисеевском берёшь масла холодного брусок, граммов сто, – и 
нажимаешь…
А мы глотали слюну, и каждая клеточка наших тощих тел требовала горячих батонов 
с холодным маслом. Иногда я встречаю этого бывшего студента и знаю, что он 
способен устроить жене скандал, если она предложит на завтрак только те 
предметы его голодных грёз.
И ещё мне вспомнился разговор с Женей Григориным, тихим и скромным парнем, о 
котором я говорил в предыдущей главе. Когда я спросил, не тяготит ли его 
однообразие жизни на полярной станции, отсутствие многих вещей, удобств. Женя 
улыбнулся.
– Рассказать вам притчу? – предложил он. – Жили-были четырнадцать полярников на 
острове Уединения. Он и в самом деле заслужил своё название: находится остров в 
Карском море, километрах в восьмистах от Диксона. Раз в год приходил пароход, 
привозив продукты и топливо, да ещё четыре раза в году самолёт сбрасывал 
полярникам мешки с почтой. От удара о землю почта из мешков разлеталась, и 
островитяне бегали спасать свои письма. Вот так мы и жили три года, видя лишь 
друг друга да слушая радио. Шесть месяцев в году – полярная ночь, летом – один 
градус тепла, кругом медведи… А вы спрашиваете, – закончил Женя, – хорошо ли 
мне на Врангеля! Да мне кажется, что я в рай попал! Все познаётся в сравнении…
Вот он, «конечный вывод мудрости людской»: все познаётся в сравнении. Прими мой 
поклон, неизвестный мыслитель, первооткрыватель афоризма, давшего мне ключ к 
размышлениям в сегодняшнюю ночь. Мы всегда хотим жить на ступеньку лучше: таков 
закон политической экономии и жизни. А закрепившись на новой ступеньке, 
сравниваем её со следующей, и хотим шагнуть на неё, и всю жизнь будем видеть 
лестницу, у которой нет конца, лестницу беспредельную, как наши желания. И нет 
в мире понятия более субъективного, чем человеческие потребности, и никогда 
людей не будет удовлетворять то, что они имеют.
Потому что перед глазами всегда будет стоять лучшее – самый ярый враг и самый 
добрый друг хорошего. Ибо такова диалектика лучшего: пробуждать зависть и 
стремление догнать.
И обречены на неудачу люди, которые пытаются искусственно ограничить свои и 
главным образом чужие потребности. Евангельская проповедь добродетельной нищеты 
– одна из самых надуманных в Новом завете. Хотел бы я хоть одним глазом 
взглянуть на оборванных апостолов, когда мимо них в роскошном автомобиле 
пронёсся бы их наследник, кардинал двадцатого века!
Вот о чём я размышлял в ту ночь, когда за окном бушевала пурга.