т унылое «вас понял» и выключил рацию. В 
молчании люди поужинали, даже Кузе не шутилось – так устал, и улеглись в 
спальные мешки.
Кузя, Кругов и Голошуб быстро уснули, а Пашков долго ворочался, выходил на лед, 
бродил, смотрел. Не нравился ему этот лед, не начались бы подвижки, начнутся – 
спасать будет некому… На миг мелькнула малодушная мысль, не поднять ли ребят и 
не пойти ли обратно, пока не поздно, но показалась она Пашкову такой позорной, 
что он даже оглянулся, уж не подслушал ли кто ее. Ничего не скажешь, достойное 
завершение полярной карьеры – бросить людей в беде, было бы что внукам 
рассказывать! Кулебякину, если то был он, куда труднее пришлось – протопал в 
поземку от острова до острова. По шее бы ему накостылять, что записки не 
оставил, сукин сын! И Мишка молодец, хотя и поломал самолет; поломка – – пустяк,
 починить можно, а на таких поступках люди растут, глядишь – и никудышный 
Блинков-младший станет человеком. Только письмо – это у него от молодости, не 
письмо, а завещание…
И тут Пашков вспомнил, что хотел, да не оставил в сейфе для жены записку: «Если 
что, на материк не вези, схорони на Домашнем». Ну и хорошо, что не оставил, 
нечего судьбу искушать, нам туда еще рано, в жизни кое-что нужно сделать. И 
прежде всего, решил Пашков, выспаться, иной раз бывает, что пятнадцать 
последних километров за трое суток не пройдешь.
С этой мыслью он полез в кузов, забрался в мешок и уснул. И снился ему полярный 
сон: медведи, пурга и торосы, одинокий каменистый остров и стелы, обдуваемые 
всеми ветрами земной макушки…
* * *
Проснулся Пашков от щекочущего ноздри аромата кофе,
– Семка под вездеходом ковырялся, – рассказывал Кузя, – я на крыле монтировал 
зеркало заднего обзора, а Валерка Орешкин, наш повар, тащил из камбуза ведро с 
помоями. Дизельная рядом, гремит, ничего не слышу, но вижу – у Валерки глаза 
шарами, пасть открыта, значит, думаю, орет. Оборачиваюсь – медведь меня изучает,
 с какого боку начать! Я в него плоскогубцы и прыг в кабину, а он их обнюхал, 
признал несъедобными и направился к Валерке, от которого пахло жареной рыбой. 
Валерка козлом сиганул в дом, мишка очень удивился и тут заметил, что валенки 
из-под вездехода торчат. Дернул за один, а Семка ему валенком в морду; «Пошел 
вон, не мешай!» Мишка обиделся, содрал валенок и стал вытягивать Семку за штаны,
 а тот озверел и сам подался назад, чтобы набить гаду морду. Значит, подался – 
и тут увидел лапу. Не поверил, потрогал лапу рукой и так завизжал, что мишка 
небось до сих пор заикой ходит.
– Это ты визжал! – перебил Кругов. – А я просто на подмогу звал.
– Ага, сейчас вспомню… – Кузя наморщил нос и изобразил работу мысли. – 
Вспомнил: «Товарищи! – это не визжал, а вежливо говорил Семка. – У кого есть 
время, дайте мишке веником по заду, чтоб не приставал к занятому человеку». 
Так?
– Ах, чтоб ты лопнул, – пожелал Кругов. – Вот брехун!
– А что дальше? – теребил Голошуб.
– Валерка выскочил с мелкашкой, открыл прицельный огонь по мишкиным окорокам, и 
тот нарезал винта в торосы – между прочим, с Семкиным валенком, не знаю, как он 
там в одном ходит, второго-то снять не успел. С тех пор Семка валенки к ногам 
проволокой прикручивает, на всех медведей не напасешься.
– Опять врешь, – сердито сказал Крутов. – Смотри, никакой проволоки.
– Вот Зозуля приедет, он вам за тот прицельный огонь выдаст, – подал голос 
Пашков, выбираясь из мешка. – Налей кофе, Семен.
– Какой такой Зозуля? – спросил Голошуб.
– Медвежий Айболит, – пояснил Кузя. – Специально приезжает клизмы медведям 
ставить.
– Тоже развлечение нашли, – ворчал Пашков, прихлебывая кофе. – Пуля из мелкашки 
жалит, особого как будто вреда не наносит, а потом вокруг нее нагноение, и 
медведь от боли бесится. Увижу баловство с мелкашкой – полярную надбавку срежу, 
усвоили? Разгонять моторы пора, сумерки на подходе.
За ночь вокруг машины намело, но в метель поземка не перешла, и видимость для 
движения оставалась сносная. Сумерки длились недолго, всего лишь часа полтора, 
однако шесть-семь километров за это время сделали. Голос Блинкова звучал все 
отчетливее и оптимистичнее: погода налаживается, облачность поднимается, и в 
любой момент ребята готовы устроить из ракет фейерверк.
Так что за направление Пашков был спокоен.
Но и только. Дальше снова пошел сильно торошенный лед, и двигаться по нему 
приходилось «шахматным конем», зигзагами, а постоянные промеры отнимали и силы 
и время. А часа два и вовсе не двигались, так как началась «белая мгла», или 
«уайт аут», как изящно по-английски называл ее Кузя, донельзя искажавшая 
очертания рельефа: впереди вроде бы высоченный пик, а подъезжаешь – 
полуметровый ропачок, какое-то дьявольское наваждение, гигантская, размером с 
ископаемого птеродактиля птица, а это обыкновенная чайка… Опасная своим 
жульничеством штука – «белая мгла»; уж если обязательно нужно двигаться, то 
пусть лучше будет поземка или даже лютый мороз: все честно, и никакого обмана.
А потом «белая мгла» исчезла так же неожиданно, как появилась, и фары высветили 
широкое и ровное поле многолетнего пакового льда. «Вот так бы и до конца! – 
развеселился Кузя, переходя на вторую передачу, – а то ползем как черепахи».
Лед и в самом деле оказался превосходный, промеры стали делать реже и то для 
порядка, и Пашковым вновь овладела уверенность, что поход закончится 
благополучно. План у него созревал такой. Пока Голошуб будет заниматься сваркой 
и приводить в порядок шасси, оба вездехода обшарят острова и найдут потерпевших 
аварию. Если среди них есть сил